Книга Юность Барона. Обретения, страница 47 – Андрей Константинов

— Увы мне. Времени не хватило, — углядев на лице Лиды легкое разочарование, Барон поспешил реабилитироваться: — Но зато я побывал и в детском доме, и в вашем музее, где мне все подробно и детально рассказали.

— Музей у нас примечательный. Одни самовары чего стоят, таких, как у нас, даже в Костроме нет.

— А шитые картины крепостных крестьян?! У-у-у!

— Там у них женщина замечательная работает. Ирина Петровна. Моя внучка к ней в рисовальный кружок ходит. Чистое золото, а не женщина.

— Да что вы говорите?

— Я тебе, корреспондент, дело говорю. Вот про каких людей в газетах надо писать.

— Учту. Возьму, так сказать, на карандаш.

— Возьми-возьми. А то, какую газету ни раскроешь: про председателя колхоза — есть, про передовика производства — имеется. А про обНАкновенного, просто хорошего человека — не пишут. Скажешь, не так? Мол, брешет тетка языком своим поганым?

— Все правильно вы говорите, Лида. Спасибо вам за… наколочку. На Ирину Петровну.

— Ну, легкой тебе дороги, корреспондент. И не забудь статейку прислать, ты обещал.

— Как же, как же. Помню. «Галич, вокзал, красавице Лиде».

Железнодорожница Лида двинулась дальше по своим железнодорожным делам, а Барона вдруг охватило нестерпимое желание выпить. Причем немедленно. Он сходил в привокзальный буфет, купил четвертинку, тут же ополовинил ее, а оставшуюся часть закупорил носовым платком и убрал в карман. После чего вернулся на ту же скамейку, где обнаружил смешного вихрастого паренька лет четырех-пяти.

Тот сидел на скамейке, весело болтая ногами, и с выражением блаженства на густо-веснушчатом лице уплетал мороженое.

— Здорова, брат!

— Здласьте.

— Ты чего тут в гордом одиночестве?

— Сизу.

— Да я вижу, что сидишь. А где родители?

— Мама за билетом посла. Папа на лаботе.

— Не возражаешь, если я тут рядышком присяду?

— Не возлазаю, — великодушно разрешил мальчуган и, покосившись на горлышко выглядывающей из кармана Баронова пиджака бутылки, авторитетно уточнил:

— Это водка?

— Да нет, ситро.

— Неплавда. Водка.

— Откуда такие познания в столь юном возрасте?

— Мой папа такую пьет. А мама на него лугается.

— Правильно делает.

— А на тебя тоже? Лугаются?

— На меня, брат, некому ругаться, — развел руками Барон. — А то бы, само собой.

— Хоцесь, я на тебя полугаюсь?

— Сделай такое одолжение.

— Опять назлался? А седня по какому поводу? Или тебе узе и повод не нузен?

— Есть повод, дружище, есть. Душа у меня болит, понимаешь?

— А это где? Где голова?

— Это здесь, — указал Барон в область сердца.

— А у меня там никогда не болит. Только где локоть и еще коленки.

— Счастливый человек. Как звать-то тебя?

— Зейка.

— Как-как? Гейка?

— Неа. Зейка.

— Женя! Быстренько сюда! — раздалось за спиной призывно-зычное. — Мы уходим!

— Я посел, — сообщил малыш, спрыгивая на землю. — Не болей.

— Я постараюсь. Давай, брат Женька, счастливо тебе.

— И тебе, блат. Сяастливо.

Барон, улыбаясь, проводил взглядом смешного мальчонку, а когда тот с матерью удалился, тотчас помрачнел, невесело задумался: «Э-эх! Зейка-Гейка! Хоть и вором ты был, и, судя по всему, грехи и куда посерьезнее за тобой водились, а все-таки, как ни крути, спас ты мне жизнь. Цели такой, понятно, не ставил, однако же спас. Причем дважды. Первый раз, когда из Ленинграда вывел, а второй — когда мину на себя принял. По большому счету, именно благодаря тебе, друг ситный, в моей жизни появились Хромов, Митяй, Клавдия и еще несколько замечательных людей. Равно как вчерашняя Ирина и завтрашняя, хочется верить, Ольга. Так что помолился бы я за душу твою грешную, бродяга Гейка Равилов, да только не умею, не обучен».

Воровато осмотревшись по сторонам на предмет милиционера, Барон достал из кармана чекушку, запрокинул голову и допил остатки. Затем скосил глаза на часы: ровно через 25 минут скорый поезд «Москва — Владивосток» начнет обратный отсчет километрам, с каждым проворотом колес на шажок приближая его к Ольге.

Интересно, ёкается ли ей сейчас, в эту самую минуту?

Рассказывает Григорий Анденко

Ума нет — считай, коллега.

Это я о Чеснокове. Нет, конечно, Петр Ефимович — сотрудник заслуженный, в милицейских кругах авторитетом пользующийся. Обратно — воевал, боевые ордена и медали имеет. Здесь вопросов нет, сплошь почет и уважуха. Но! Брать Бельдюгу нахрапом и пытаться открыто, внаглую, раскрутить на подельников — это ж какое надо самомнение иметь! Да об Бельдюгу, если хотите знать, по молодости сам дядя Ваня Бодунов зубы обламывал. А уж тот был оперативным сотрудником от Бога, не чета нашему «доскопочетному» крючкотвору [27] .

Ну да, положа руку на сердце, а ногу на ногу, Бельдин и сам хорош — это ж надо было так глупо спалиться. Нет, я, конечно, на уме у Бельдюги не был…

(Тьфу, черт! Нахватался от Вавилы жаргонизмов!)

…но, судя по всему, накануне у хронического не только рецидивиста, но и алкоголика трубы горели так, что полный караул. Вот ветеран уголовного труда, похоже, и подрезал из схрона на скоренькую продажу первое подвернувшееся под руку. В данном конкретном случае — поповскую посудину. Подрезал, а после, как на грех, вывела его кривая прямиком на Чеснокова. Шанец один к тыще, а вот — поди ж ты!

Вообще, даже неловко за былую легенду преступного мира. Он и сам небось, сидючи в камере, сейчас терзается и наверняка уже сочинил более героическую версию своей поимки. В противном случае сокамерники на смех поднимут. И полетит по городам, весям и крыткам малява про то, как лоханулся честный жулик Бельдюга, умудрившись краденую вещь легашу втюхать.