Онлайн книга «Биоген»
|
Через несколько минут в палату заглядывает Степаныч. Увидев стоящего у окна глухонемого, он ругается: – Вот, ёшкин кот, лунатик! Санитар подводит мальчика к кровати, укладывает его и привязывает руки бинтом. После этого еще раз осматривает окно и выглядывает наружу. – Давненько у нас стекла не били, – сетует себе под нос медбрат и, взглянув на Немого еще раз, уходит. Немой лежит на кровати с широко открытыми глазами. Свет от луны падает на его левый глаз, преломляясь через сложную систему линз глазного яблока, и проникает в мальчика сквозь сомнамбулистический сон. Перевернутое изображение мира на выпукло-вогнутой линзе роговицы безмолвно мерцает кристаллическими отблесками звезд. На желтом пятне луны отсвечивается область наибольшей остроты зрения Немого, модифицируемая ее поверхностью в слепой изъян [525] . Отражая солнечные лучи, лунный свет крадется сквозь жидкость передней и задней камеры глаза в хрусталик и, пройдя сквозь стекловидное тело, движется через толщу сетчатки. Попав на отростки светочувствительных клеток, палочек и колбочек, свет запускает миллионы фотохимических процессов, преобразующих лунный блеск в нервное возбуждение. После чего передает информацию дальше, по зрительным нервам через средний и промежуточный мозг в зрительные зоны коры головного мозга больного. Большая, темная туча закрывает своим телом ночной спутник Земли и, впитывая фотоны солнечных лучей, гасит светящийся зрачок ребенка. Немой закрывает глаза и продолжает лежать, не издавая никаких звуков. Его спокойствие передается по палате от койке к койке и, дойдя до Давида, выключает его в сон, где он опять попадает в царство Гипноса и ловит с Морфеем рыбу до тех пор, пока не наступает утро. Утром Морфей голосом Степаныча кричит: «Подъем! Подъем! Просыпаемся!», – и Давид просыпается. Глухонемой мычит, показывая головой на привязанные руки. Лешка ехидно интересуется у него: – Чё? Опять ночью сквозь стены ходил? Немой показывает головой на бинты, давая понять, чтобы его развязали. – Когда ж тебя привязали-то? – продолжает любопытствовать Лешка. – Ночью, – отвечаю я за Немого. Немой мотает головой, показывая на дверь. – Степаныча позвать? – спрашивает Витек и обращается ко мне: – Давид, позови Степаныча. Скажи, что Немой в туалет хочет. А то он про него, наверное, забыл. Я отправляюсь выполнять задание. Недалеко от туалета спиной ко мне стоят Степаныч и санитар из соседнего отделения. Медбрат рассказывает Степанычу, что стекла ночью била шизофреничка из женского корпуса, которую вчера выписали. Степаныч возмущается: – Вот дура! Его напарник кивает головой и продолжает: – Мать эту Сапегу только увезла, а она ночью вернулась и давай по окнам кирпичи швырять. Назад ей, видишь ли, захотелось. – И что? Где она теперь? – интересуется Степаныч. – Да где-где – в палате лежит, привязанная. Я возвращаюсь к ребятам с порога новостью сенсационного калибра: – Витек! Это Аксана была! – Где Аксана была?! – не понимает Витек смысла моих слов. – Это Аксана ночью стекла била! Сейчас об этом санитар из соседнего отделения Степанычу рассказывал. – И что? Что он рассказывал? – недоверчиво спрашивает Витя. – Что она ночью вернулась и стала бить стекла, чтоб ее назад взяли. – И? Взяли? – Да! Санитар сказал: спеленали ее. Витек вскакивает: – Черт! Черт! Черт! Чччеееерт!.. Лешка осторожно высказывается: – За такое могут и сульфозином накачать. Витек не унимается, чертыхаясь: – Черт, если ее начнут накачивать сульфозином, я ее неделю, а то и две не увижу! – А девчонок что, тоже сульфозином колют? – любопытствую я. – За разбитые стекла могут все что угодно сделать. Черт! Черт! Пауза. – Если ее не будет на прогулке, то это может означать только одно… или два, – добавляет, подумав, Витя. – Если Аксаны не будет, спросим у Оли, что с ней, – успокаивает Витю Лешка. Немой мычит, чтобы его отвязали. – Давид, да позови ты Степаныча, пока он не напустил в кровать, – обращается ко мне Лешка. – Черт! Черт! Черт! – продолжает повторять сквозь зубы Витек. Я шагаю за Степанычем. Тот приходит в палату и отвязывает глухонемого. Витек, как бы невзначай, интересуется: – Анатолий Степанович, а что там слышно про ночное происшествие? – А тебе зачем? – отвечает медбрат, взглянув с подозрением на Витюгана. – Да просто интересно, чем все закончилось. – Чем закончилось, тем и закончилось, – отсекает Степаныч и, уходя, добавляет: – Не знаю я ничего! – Вот гад! – шепчет вслед Витек. – Быстрее бы прогулка. Слышен голос: – Готовимся к завтраку! Мы идем умываться, потом отправляемся в столовую. На завтраке поедаем яичницу с белым хлебом и запиваем ее черным чаем. Потихоньку я начинаю привыкать к здешним условиям. Брезгливость уступает место безразличию. Мне уже не колет глаза выстиранная больничная роба, и пятна на ней не кажутся такими отвратительными. Во время обеда я позволяю себе крошить на стол (чего так не любила моя мама), а в туалете – писать мимо очка. Два раза на прогулке я уже высмаркивался прямо на землю и утирал нос рукавом. Я замечаю, что, когда проглатываю таблетки, они благотворно действуют на мою психику и помогают расслабиться. Перелистывая больничную книгу жизни, я вживаюсь в образ своего героя: день за днем, неделю за неделей, отпуская содержание всего произведения на волю ее авторов – врачей. Дебил кажется мне уже не таким дебильным, и один раз я играю с ним в песочнице. Несколько порций аминазина, заработанные на вторую неделю, конечно, не превратили меня в анеуплоидного [526] олигофрена, но, угнетая рефлекторную деятельность и прежде всего оборонительную способность, уменьшили мою активность до минимума. Расслабившийся скелет мускулатуры погрузил Давида в состояние пониженной реактивности к эндогенным и экзогенным стимулам. И на некоторое время заблокировал влияние на центральные адренергические и дофаминергические рецепторы. В общем, жизнь потихоньку налаживается, и я начинаю забывать – что там говорила в таких случаях моя прабабушка Аня: Medicus curat, natura sanat [527] . |