Книга Память льда. Том 2, страница 96 – Стивен Эриксон

Итковиан глядел на них, шагая вдоль берега. Он оставил лошадь на ближайшем бугорке, где росла сочная трава, и теперь прогуливался в одиночестве: только шуршащая под ногами галька да мягкий речной тростник составляли ему компанию. Ветер дул от устья реки, нёс с собой солёное дыхание моря, и поэтому звуки переправы позади — скрип лебёдок, мычание запряжённых волов, крики рулевых — не достигали его ушей.

Подняв взгляд, «Серый меч» увидел фигуру на берегу впереди — человек сидел, скрестив ноги, лицом к переправлявшейся армии. Незнакомец с буйной шевелюрой, одетый в грязные лохмотья, увлечённо рисовал что-то на миткалевом холсте, натянутом на деревянную раму. Итковиан остановился, наблюдая, как художник покачивает головой вверх-вниз, как длинная кисть порхает, повинуясь движениям его руки, и слушал, как тот невнятно разговаривает сам с собой.

Хотя, возможно, и не с самим собой. Один из больших, размером с череп, камней рядом с художником вдруг шевельнулся и обернулся большой, оливково-зелёной жабой.

И это существо ответило на тираду художника низким, урчащим голосом.

Итковиан приблизился.

Жаба увидела его первой и сказала что-то на языке, которого Итковиан не понимал.

Художник поднял взгляд и нахмурился.

— Я не люблю, — сердито сказал он по-даруджийски, — когда меня отвлекают!

— Мои извинения, сударь.

— Подожди! Тебя же зовут Итковиан? Ты — Защитник Капастана!

— Побеждённый защит…

— Да, да, я слышал твои слова на переговорах. Идиотизм. Когда буду писать тебя в этой сцене, обязательно выражу благородное поражение — может, через позу или взгляд? Неуверенный разворот плеч, наверное. Да, теперь вижу! В точности. Превосходно.

— Ты малазанец?

— Конечно, я малазанец! Разве Бруду есть дело до истории? Нет, ему плевать. То ли дело старый император! О да, он-то знал цену истории! Художники в каждой армии! Художники, обладающие чистейшим талантом, острым взглядом, — и даже, осмелюсь признаться, гениальностью. Подобно Ормулогуну из Ли-Хэна!

— Боюсь, я не слышал этого имени. Он был великим художником Малазанской империи?

— Был?! Он есть! Это я — Ормулогун из Ли-Хэна, разумеется. Предмет бесконечных подражаний, но всё ещё непревзойдённый. Ормулогун серайт Гамбл!

— Внушительный титул…

— Это не титул, глупец. Гамбл — мой критик, — сказав это, он указал на жабу, после чего обратился к ней. — Взгляни на него хорошенько, Гамбл, и ты заметишь великолепие моего будущего изображения. Он стоит прямо, верно? Но хоть бы кости его было из железа, всё одно на них лежит груз сотен тысяч камней… или, точнее, душ. А черты лица, да? Смотри внимательно, Гамбл, и ты увидишь этого человека в полнейшей мере. И знай, хоть я и ухватил это уже на своём холсте, когда писал переговоры под Капастаном, знай… в этом образе ты узришь, что Итковиану ещё не конец.

«Серый меч» вздрогнул.

Ормулогун осклабился.

— О да, воин, я вижу слишком многое, чтобы ты чувствовал себя уютно рядом со мной. Теперь, Гамбл, выдай свой комментарий, я же вижу, что волна уже набирает силу. Ну, давай!

— Ты чокнутый, — лаконично заявила жаба. — Прости его, Кованый щит, он краски во рту размягчает. Мозг себе отравил…

— Отравил, замариновал, ошпарил, да-да. Я уже столько вариаций на эту тему от тебя слышал, что желудок сводит!

— Тошнота вполне уместна в этом случае, — сказала жаба, сонно моргнув. — Я не критик, Кованый щит. Я лишь скромный наблюдатель, который, когда может, говорит от имени косноязычного множества, известного также как простонародье, или, выражаясь, более точно, чернь. Публики, которая, понимаешь ли, абсолютно не способна к самореализации или внятному произношению и потому обладает удручающе вульгарным вкусом до тех пор, пока её не уведомят о подлинной природе того, что им нравится, за исключением, пожалуй, случая, когда они сами как-то узнали об этом. Мой убогий дар, следовательно, состоит в описании для них неких эстетических рамок, в которые загоняют себя большинство художников.

— Эй, склизкий! Да, ты! Слизняк! Вот тебе муха! — Ормулогун сунул измазанные краской пальцы в поясной кошель. Вытащил оттуда слепня и бросил жабе.

Всё ещё живое насекомое с оторванными крыльями приземлилось прямо перед Гамблом, чей язык розовой молнией метнулся вперёд и мгновенно втянул жертву в пасть.

— Как я уже сказал…

— Один момент, если позволите, — перебил его Итковиан.

— Я позволю тебе момент, — сказала жаба, — если он будет восхитительно лаконичным.

— Благодарю вас, сударь. Ормулогун, вы сказали, что это император Малаза ввёл практику посылать художников в войска. Вероятно, для того, чтобы зафиксировать исторические моменты. Однако — разве Войско Однорукого не объявлено вне закона? Для кого, в таком случае, ты рисуешь?

— Так ведь зафиксировать внезаконность чрезвычайно важно! Впрочем, у меня не было особого выбора, кроме как присоединится к армии. Не думаешь же ты в самом деле, что я остался бы ради пропитания писать лучи заката на булыжниках в Даруджистане? Я там оказался в дурной компании. Равно как и в так называемом «сообществе творцов» и их покровителей в так называемом городе Крепь с их так называемыми стилями выражения…

— Они ненавидели тебя, — сказал Гамбл.

— А я ненавидел их! Скажи, ты видел в Крепи хоть что-нибудь, достойное упоминания? Видел?

— Ну, там была одна мозаика…

— Что?

— К счастью, художник, которому приписывали сие творение, давно мёртв, что позволило мне излить на него потоки восхвалений.

— Ты называешь это восхвалением?! «А он подаёт надежды…» Так ведь ты сказал, а? Да ты сам прекрасно знаешь, что дословно это и произнёс, как только эти пустобрёхи-щёголи проговорились, что художник умер!

— Строго говоря, — заметил Итковиан, — это довольно скользкая шутка.

— И вовсе не скользкая! — возмутился Гамбл.

— Зато сам ты склизкий! А? Ведь правда, слизняк? А?

— Пососи кусочек краски, будь любезен. Вот этот, ртутно-белый. Выглядит очень вкусно.

— Ты просто желаешь моей смерти, чтобы потом исторгать потоки восхвалений, — пробормотал Ормулогун, потянувшись за маленьким липким кусочком краски.

— Как скажешь.

— Ты — кровопийца, знаешь? Таскаешься за мной повсюду. Стервятник.

— Дорогой мой человек, — вздохнул Гамбл, — я — жаба. Тогда как ты — художник. И за это счастливое различие между нами я ежедневно благодарю всех сущих богов, равно как и всех когда-либо бывших.

Итковиан оставил их обмениваться более утончёнными оскорблениями и продолжил путь вдоль берега. Он позабыл взглянуть на холст Ормулогуна.

Как только войска переправятся через реку, они разделятся. Город Лест находится прямо на юге, в четырёх днях пути отсюда, а дорога на Сетту изгибается в западном и юго-западном направлениях. Сетта стоит у подножия гор Видения, которые высятся над берегами реки, давшей имя городу. Та же река течёт к морю южнее Леста, так что обеим половинам придётся рано или поздно переправляться через неё.