Онлайн книга «Лопухи и лебеда»
Бабы охают, крестятся. – И каких только страстей на нашу головушку… – Энто Андрюша сенгилеевский, – объясняют в толпе. – Ужасть какой святой жисти человек. Вериги тридцать лет таскает чугунные на голой шкуре, гноем умывается… Парамоновна, огромная толстая тетка, идет с молоденькой бабой Нюркой. – Была девка как девка, а теперя кликать стала, – кивая на молодуху, рассказывает она Варваре. – В храме ореть как ошпаренная, пеной брыжжеть. Мужиков покусала, пятеро удержать не могли… Нюрка, услышав, что говорят о ней, улыбается робкой дурацкой улыбкой. – Дочкя, что ль? – спрашивает странник. – Крестница. – По грехам, стал быть, дается. Грешать – не думають, а опосля вон… – Брехать – не пахать, – сердится Парамоновна. – Нашел грешницу. Мужик у ей такой душегуб. Как нарежется – и давай ее утюжить чем ни попадя. Трясовица ее бьеть, огнеястра называется. – Господь терпить долго, да бьеть больно. – Господь у тебя какой-то жидовский, – с улыбкой говорит безбородый Александр. – Сам жид, – не раздумывая, отвечает странник. – Прям не Господь, а Иван Грознай. Застращал бабенку, осудил ни за что. – А вот как батюшка родный: крепче сечеть – крепче любишь. Баба, она и есть сосуд гряха. – Пущай сосуд, а все к Богу ближей тебе. – Энто каким же местом, прости господи? – А хоть и брюхом. Жизню Господь даеть, а носить ее кто? Баба. Странник плюет и отходит в сторону, крестясь, пропускает идущих. – Энто и свинья нечистая поросятов носить. Суесловы треклятые, спаси Христос… Бабы заспорили. – Человек-то, видать, строгий, ретивой. Обиделся, вишь… – Со свиньей-то тоже ровнять негоже. Александр угрюмо улыбается. – Вера-то не одним страхом стоить, – говорит он упрямо. – Христос без света – рази Христос? Парамоновна неодобрительно косится на него. – Тебя как величають, матка? – Я дявица, а не матка табе. Звать Анна Парамоновна. – Поем-то как, Парамоновна? – говорит Александр. – Свет твой присносущий, Светодавче… А на Фавор-горе как он им показался, апостолам? Парамоновна растерянно оглядывается. Все слушают Александра. Варвара уставилась на него – он вдруг подмигнул ей. – Лице его просияло, аки солнце, одежды же убелилися, аки свет… Вот он, Исус. Я есмь пастырь добрый… Ай вру? Бабы вздыхают: – А звать тебя как, касатик? – Лександрой крестили. Парамоновна шепчет Варваре: – Должно, батюшка, а скрылся, чтоб не донимали… Дорога вползает в березовый лесок. Все пыхтят, утирают пот, радуются тени. – Смерть как пить хотца… – Ужо завтре опосля обедни вдосталь напьемся. – У Алпатова в трактире блинцы с яичком разговенные – язык проглотишь… – Да белужины под хреном, – мечтательно вздыхает Парамоновна. – Да чайкю… – Да мужичкю… – лениво добавляет Арсюшка. – Вот дурак-то, прости господи! Сказала ж – дявица я. – Эвто поправим – мигнуть не успеешь, вона в холодок… Парамоновна пошла пятнами. – Кабацкие ваши рожи! Кобели бесстыжия! Вот Бог-то наказал – и борода не растеть, морда голая, как у бабы. Глядеть тошно! – Твоя правда, не взошла у его борода. Зато огурец уродил! Иди, подержися… Старухи хохочут. Александр ухмыляется: – Загадку отгадай, Парамоновна. Сверху дыра, снизу дыра, посередке огонь да вода. – Пьяницы проклятые! Пакостник, паскудник, глаза твои накройся! – Да энто не ты, толстомясая, энто самовар… Лесок обрывается, открывая даль. Дорога уходит под изволок к реке. На горизонте поблескивают золотые купола. Сколько хватает глазу, по обоим берегам, по буеракам спешат к монастырю люди. В наступившей тишине неожиданно раздается тонкий голос Александра: – Да испра-а-авится мо-о-литва моя… Другие подхватывают: – Я-а-ко кадило пред тобо-о-ю… Снизу, с берега, отвечают еще голоса. Молитва плывет над долиной. Парамоновна качает головой, кивая на Александра: – И попустил же Господь… Бродяга голохвостый, а поеть – чистый херувим! По берегу дымят костры богомольцев, расположившихся на ночлег. Парамоновна ужинает хлебом и луком и рассказывает: – …Таперя повезла ее в Содомиху, к батюшке, за тридцать верст. Отец Силуян, дюже хорошо отчитываеть… Семь Евангелиев по семь раз он над ей читал. Стихла вроде. Дак мужик ейный, Пётра, такой озорник, чурбак с крыши ей на башку сбросил, она брюхатая была. И пошла-поехала, мальчонку мертвенького принесла… Нюрка безучастно жует краюху хлеба, глядя за реку. Солнце садится в облака. – Поучить-то некому, что ль? – зевая, говорит Арсюшка. – Ему бы оглоблей-то по зубам, небось, притих бы. – Завтре у плащаницы помолимся, авось прошибеть ее, обратно в образ придеть… Александр угрюмо смотрит на Варвару: – А ты чо молчишь, голубица? Дома-то, небось, тоже не мед? Ай мужик не дерется? Варвара презрительно дернула плечом, укрыла Палашку. – И отродясь пальцем не тронул. У нас дом большой, справный. У нас энтого не заведено. – Молоканы, что ль? – Православныя. Цветов пропасть, и лазоревые, и мальвы. Тута этак качели… Мы с Панькей, энто сноха старшая, сидим, арбузы трескаем. А то подсолнухи. – На качелях? – удивляется Парамоновна. – А свекор сам, Яков Трофимыч, батюшка, все лаской, все добром, гостинец завсегда привезеть… – Ишь, забаловали тебя, – вздыхает Парамоновна. – Слышь, Нюрка, как люди-то живуть! Варвара скромно опускает глаза: – Чего ж и не пожить-то всласть, коли можно… – Ой, брешешь! – говорит Александр. – Побожись! У ближнего костра все затихли – поет горбун нищий: Ой да обложили окаянные татарове Да своей поганой силищей, Обложили они славен Китеж-град Да во светлый час, во заутренний… Подходят еще слушатели, складывают копеечки в шапку. Горбун разливается, вскрикивает: И сказал Господь Саваоф Свет архангеле Михайле: |