Онлайн книга «Надсада»
|
Смуглолицего Холюченко представил Иннокентием Федоровичем Ивановым, светловолосого — Петром Игнатьевичем Ковалевым. Оба наклонили головы. — Ну, гости дорогие, сказывайте, кака нужда привела ко мне? — пригласил к разговору приезжих. — Мы, уважаемый Данила Афанасьич, вроде как для предварительной разведки приехали, — начал глуховатым голосом светловолосый. — Стране нужен драгметалл, а в ваших краях, по нашим сведениям, старатели в давние времена мыли золотишко. Месторождение это не было разведано, а может, его и вовсе нет. Вы, Данила Афанасьич, не слышали о таком? И где, предположительно, может оно находиться? Данила понимал, что каждое слово его будет взвешено и выверено, поэтому лучше всего продолжать изображать из себя радушного хозяина. — Мне, паря, кажный новый человек дорог. Сижу здесь, никого не вижу. Поселковые новости дед Евсеич пересказал, что был до вас. А вот вы — люди городские, с вами покалякать я с большим моим удовольствием. Потому давайте по порядку: сначала — чай, потом — дело. — Да уезжать им надо, Афанасьич. Почти неделю здесь… — вклинился в разговор Холюченко. — Ниче, больше мимо моей хаты ходили, пускай потерпят. А задерживать их я не собираюсь, но чаю-то попить нада? Нада. Может, и самогоночки плеснуть? А?.. И сделал движение, будто собрался идти в куть. — Самогон хорошо пить, когда дело сделано, Данила Афанасьич. Мы же еще и слова не сказали о деле, — сказал, как рукой остановил, отчего Данила даже задержался на том месте, где застал его голос смуглолицего. Голос тонкий, высокий, что никак не вязалось с внешностью и повадками говорившего. «Этот у них за главного», — определилось в мозгу. — Коли уж приехали говорить о сурьезном деле, так не гоните телегу впереди лошади. Какой-нибудь час вас не устроит: посидим, поговорим, может, че и придумам. А я б немного выпил, — ухмыльнулся хозяин, глядя со спокойным вызовом в лицо смуглолицего. — Вчера с Евсеичем ладно посидели… — И я бы поддержал компанию, — неожиданно вставил слово Холюченко, который, видимо, почувствовал настроение хозяина. — У нас, сибиряков, выпивка бывает и на зачин, и на обмывку. Не будем нарушать традицию… — Вот-вот, правильно рассуждать, Васильич. Дорогие гости, как я понимаю, не нашей простой кости, — слукавил Данила, все с той же ухмылкой оглядывая приезжих, будто хотел сказать, мол, что на это ответите? — Не из ваших мест — это верно, иначе бы не ходили по дворам, — отозвался светловолосый. — Но это дела не меняет. Страна у нас одна… — Что верно, то верно. Простите, ежели че лишнее ляпнул. А то мы всяких тут видали. И партии стояли, и шишковать наезжают. Разнарядятся, обвешаются карабинами, рюкзаки за плечами — еле тащут, а зайдут в тайгу, так от них пакость одна. Живой кедрач валят, на деревьях делают затеси, банки бросают, пьют. Ореха добудут с гулькин хрен, а шуму от них, будто танковая бригада прошла. — На сей счет просим не беспокоиться, мы свое место знаем, — глянул как бы снизу вверх смуглолицый. — И выпить не прочь, если уж того требует ваш порядок. «Ага, — отметил Данила. — Дипломатию мою приняли. А то о деле им подавай — счас, разбежались. Поглядим, че дальше будет, по-огляди-им…» Отправился в куть, возвратился с четвертью и рюмками. Налил. — Ножички, я вижу, у вас знатные, зверовать не приходилось? Иль так, для баловства? — кивнул на пояса гостей. — Нож при себе иметь — привычка, в тайге — первый помощник… — Что верно, то верно. Может, дозволите глянуть? Добрый ножичек стоит хорошего ружьишка… При первом взгляде на тот, что подал смуглый, Данила вздрогнул: на рукояти был виден приметный знак в виде птицы или креста. Само лезвие было чуть длиннее обычного и к концу расширялось. Рукоять со временем пообтерлась, обозначив структуру дерева, из которого была сделана. «Он, — внутренне сжавшись, подумал Данила. — Все сходится: и знак, и лиственничный корень. Он…» Чтобы не выдать бушевавших в нем чувств и как-то успокоиться, Данила намеренно стал дольше, чем стоило, разглядывать нож другого приезжего — светловолосого. Этот был побогаче — наборной рукоятью, насечкой на лезвии. И Данила стал нахваливать именно этот, что вызвало у смуглолицего мимолетную улыбку. Улыбка была Данилой замечена. «Ага, — подумал он. — Цену ножичку ты, канешна, знашь. Знашь, видно, и откелева он…» — А я б купил у вас, уважаемый, ножичек-то. Случаем, не продадите? — обратился к светловолосому. — Чего ж там продавать, я вам его дарю, — отозвался тот поспешно. — Ну, спасибо, от всего сердца спасибо тебе, Петр… — Игнатьевич. — Петр Игнатьич… Уважил отшельника. А вот за это я бы попросил всех выпить. Снова налил. И все дружно выпили. Разговор пошел свободнее, вывернул на давнюю ануфриевскую историю. — Может, здесь че и было, — как близким приятелям, говорил Данила. — Но кто ж это видел? Отец мой слишком мал был, в печи сидел и, как сказывал потом: када вылез из печи, то в доме никого уж не было — ни из семейства, ни пришлецов. Со страху-то и пустился наутек в тайгу и долгонько блуждал, пока не вышел к жилью. Мотался по чужим людям, а кто он и что он — помнил слабо. — Сколько же он там сидел, в печи? Что ж, печь-то, выходит, не топили? — Дак лето ж, видно, было, хотя в точности я и не знаю. Но вить ежели, предположим, порассуждать: отец долго блудил по тайге, а при наших снегах и морозах много не наблудишь. Значица, было лето. Да и вопче, како это счас имет значение? Данила говорил как человек поживший и убежденный в том, что говорил. И он мог произвести впечатление, когда того желал. В самом деле, толковал Данила, трагедия, если она и случилась, то случилась в стародавние времена — то ли в конце девятнадцатого века, то ли в начале двадцатого. Потом были революции, Гражданская война. Были коллективизация, голод начала тридцатых. Наконец, война Отечественная. Предполагать что-то сейчас, ворошить прошлое, когда на дворе начало восьмидесятых, когда ушли в небытие целые поколения, вряд ли разумно, да и какой с того прок? Уж сорок с лишним лет прошло, как почил родитель. И рассказывал-то он о том, что сам плохо помнил… Данила говорил с азартом, успевая при этом наливать и приглашать сидящих за столом выпить. И все выпивали, правда, не по полной рюмке. И — слушали: Холюченко — с неподдельным интересом, приезжие — с видимым доверием. Видел Данила, как они размякают, как по-хозяйски располагаются на лавке, как с удовольствием уплетают его угощение, к которому он прибавил строганину — мороженую печень сохатого. Пьянел и он, хотя и сохранял ясность ума. «Наглеете, гады, — разжигал себя внутренней злобой. — Не понимаете, где находитесь и чья кровь здесь пролита. Может, и на гармошке вам поиграть? А че? Я могу-у…» |