Онлайн книга «Надсада»
|
— И ваш отец ничего не знал о золоте и где его мыли? — это сорвалось с языка светловолосого. — Ну уж, паря, этого он точно не знал… И разговору о том не было. Он и вопче-то был как бы даже уверен, что никакого золота нет. А семейство загубили обычные бандюки — за тряпку за каку, за мелочь, за бутыль самогону. Такое случалось во всякие года. Народишко этот поганый не переделать. «Вот вам, гады, так-то я вас…» — А вы, Данила Афанасьевич… не знаете?.. «Для этого вопроса вы сюды и пожаловали…» — подумалось, а вслух сказал: — Ни меня, ни других промысловиков золото не антиресовало. Его вить ни сбыть, ни продать. Но я кумекаю так: золотишко — может быть… Нада тока хорошенько посмотреть, да и знать нада, где смотреть… — А вы… знаете? — Сказать наверняка, что знаю, я бы не отважился. А вот предположительно… — Нас туда сведете? — Это нада смотреть, как снег сойдет. В мае, к примеру. Свожу, ежели жив буду. В опчем, где-нибудь в двадцатых числах, как отсадимся в огороде. * * * Наступала ночь, и мороз крепчал, будто теряющая силу зима старалась вернуть утраченные за минувший день позиции. Но приходил день новый, и все больше темнел, обглоданный мартовскими лучами, снег, а на кромках крыш, чуть ли не до самой земли, нарастали плачущие капелью сосульки. Теплые дневные часы Данила проводил на свежем воздухе. По выложенному досками чистому двору солнечные лучи прошлись, будто метлой, и ближе к обеду от досок начинал исходить легкий, едва видимый глазу, пар. Это время года Данила любил. Одевшись потеплее и вместе с тем легко, он приводил в порядок все свое охотничье снаряжение: если требовалось, что-то перестирывал, развешивал во дворе на дня два-три, затем досушивал в доме. Для проветривания тут же вывешивал то, что стирки не требовало, — палатку, рюкзак, рогожные мешки. С давних пор следовал он заведенному порядку, справедливо полагая, что, напитавшись весенними запахами, промысловая «омуниция» его будет долго хранить свежесть, а чистоту тела, жилища, двора, зимовья, как мы отмечали ранее, Данила ставил на первое место. Сюда же, во двор, выносил небольшой стол, что обитался в сенях, начинал приводить в порядок оружие: разбирал, чистил, смазывал. В личном арсенале его имелись одностволка, двустволка, мелкокалиберная винтовка и карабин. Вечерами, при свете лампы, так же неторопливо, с великим прилежанием занимался патронами, кои никогда не отсыревали, не ржавели, а в нужную минуту не давали осечки. Приводил в порядок и ножи, которых у него было несколько штук, хотя на охоте пользовался одним: точил, заправлял на мелком бруске, затем доводил на кожаном ремне, слегка протирал машинным маслом и отправлял в ножны. Всю эту работу Данила любил, как любил и то дело своей жизни, которым занимался смолоду, — охотничий промысел. В первой половине апреля побывал у Степана в Ануфриеве, где отозвал в сторону племянника Володьку и наказал быть готовым в первомайские праздники сходить с ним на участок. От брата заглянул в хибару Воробья. В полумраке жилья разглядел старого приятеля — тот сидел за заваленным всякой всячиной столом и что-то ел. Данила брезгливо оглядел внутреннюю обстановку хибары: жилье давно не белено, вместо печи — лежащая на боку железная бочка, с вырезанным с торца и заставленным жестяным листом, квадратным отверстием для дров, около маленького окошка — лежанка, рядом стол да две-три расшатанные от времени табуретки. Старик его не видел. Топтался по избушке. — Та-ак… Иде ж рубаха — язви ее в душу? — вопрошал сам себя. — Вот она. Лежит комком. Нет чтоб на своем месте, дак валятся под табуреткой… Держал пред собой рубаху, непонятно для чего разглядывая. — Ах ты, старенькая моя, — продолжал ласково. — В клеточку. Сколь же я тебя поносил?.. Годков двадцать, а то и боле, и все — целехонькая, все — целехонькая… От… и — до… Данила в своем углу наблюдал за Воробьем с улыбкой, дожидаясь, пока тот его заметит. Старик не замечал, внимательным образом разглядывая на этот раз свои босые ноги с черными ногтями на пальцах, которые давно изогнулись и вросли в мякоть тела. — Куды ж портянки-то подевались? А, шут с имя, так воздену — не привыкать. Бывалочи, в тайге не до портянок было. Сунешь босые ноги в ичиги и — ходу. А то, бывалочи, травки какой в ичиги-то… К вечеру тока и очухашьси. Ноженьки вынешь, к костерку протянешь и подсушишь. И снова сунешь. Так сезон и пробегать… Данила ворохнулся на своем месте в углу, старик наконец его заметил. — Афанасьич, дружка мой разлюбезнай, че ж ты стоишь тамако, проходи ближе к столу. — Гнездо-то у тебя, Евсеич, никудышное… — сделал по направлению к старику шага два. — Никудышное, никудышное… — радостно соглашался Воробей. — Чего ж ты радуешься, ежели никудышное? — усмехнулся по своему обыкновению Данила. — И радуюсь, и печалюсь одному — тебя узрел в своих хворомах… От… и — до… — Ну, обрадовался — это ладно, а печаль-то с чего? — А радость, Афанасьич, завсегда рядышком с печалью ходит, вот и печалюсь… — Мудрено, паря. Ну да ладно. Старик суетился, подскакивал на месте, руки подталкивали к Белову табуретку. — Садись, не брезгуй старого промысловика. Счас чаю сгоношу. — Не нада чаю, пил тока что у Степана. — А здря. Чай у меня охотницкий, по старинному рецепту… — Да сядь ты, черт старый, — остудил рвение Воробья. — По делу я. — И энтому я рад, Афанасьич. Када дело, то и печаль отступат. Слухаю тебя. Сказывай… — Ты еще не забыл о недавнем приезде ср…х геологов? Так прав ты был: никаки они не геологи. — Дак я ж… тебе ж… сразу ж… — Действительно, тока один ты и докумекал — сразу видно старого охотника, — решил польстить старику. — Но говор говором, а на одежу их ты не обратил внимания? Одежа-то новая. Специально приоделись, дабы сбить с толку, чтоб их за геологов приняли. Но и это не все. У одного из них, у чернявого, я нож приметил за поясом. Попросил поглядеть. И че ж ты думать? Нож-то оказался моего убиенного деда Ануфрия Захаровича! — Батюшки! — ахнул Воробей. — Вот тебе и печаль. И как же ты признал ножик-то? — По рукояти из лиственничного корня и по особому знаку, что вырезан на ней. Об этом мне сказывал на смертном одре отец мой, Афанасий Ануфриевич. «Ножик, — сказывал он, — ты признать по рукояти и по особому знаку на ней в виде птицы ли, креста ли…» — И ты их, варнаков, живыми выпустил? — вскочил Воробей. — Да я б их, я б… — Ишь ты, сразу и убивать… Для начала, паря, нада бы узнать, откуда у них ножичек-то. Может, случайно как попал. К тому ж с ними приезжал председатель поссовета Холюченко. Пришлось стерпеть. Но это ниче. В двадцатых числах мая они ко мне подъедут — обещал я свести их в места, где, возможно, есть золотишко. В огнем, ниче определенного я им не сказал. Заманить чтоб. По этому делу я к тебе и зашел. Подстрахуешь меня? Приходи при полной омуниции двадцатого числа. Поживешь денька два-три, пока те не нарисуются. Об остальном обговорим у меня. И — помалкивай… |