Книга Сибирский кавалер, страница 75 – Борис Климычев

Семен выпил, покурил и стал посмелее. Один мужик имел две денежки, а выиграл горсть серебра. За такие деньги крестьянину надо всю жизнь горб ломать.

— Сыграешь? — спрашивает Григорий.

А Семен думает: а почему не сыграть? Выиграю серебра, Устинье мехов наберу да материй добрых. Если про себя потихоньку молиться, так уж обязательно выиграешь.

Было не было, ночь — к утру, а у Семена уже ни одной деньги в кисе не осталось. Дернул сам себя за ухо, спросил:

— Что же теперь будет?

Григорий говорит:

— Любишь смородину, люби и оскомину. Да не трусь. Займу. Отыграешься и еще с барышом будешь.

— Ты уж займи, ради Христа, век Бога за тебя молить буду. А играть больше не стану, икону дождемся, и — домой.

На другой день Устинья и Семен сходили на гору к богомазу. Чудо подтвердилось. За ночь лик Чудотворца опять обернулся ликом Спаса Нерукотворного, хотя мастерская и была заперта отцом Киприаном. Он и сказал:

— Вы, чады, возвращайтесь в свою слободу, а отца Ипата я призову, когда икона будет готова. Надо будет вместе вознести хвалу Господу да крестный ход устроить. А ваша церковь отныне и вовеки-веков будет именоваться Спасской…

Пошли они с Устькой. А у Семена кто-то в голове тихонько подзуживает: «А что, если попробовать отыграться?» Пришли, и сказал он Устьке:

— Давай завтра будем покупки делать, а эту ночь еще ночуем?

А та и рада. Самой хочется подоле в городе побыть. Бабы в доме у Григория ласковые, знают много всяких баек. Сам хозяин любопытен, большой, говорят, был на Москве человек. И пригож. Хотя, кроме своего Семена, она никогда никого не полюбит.

К вечеру вновь собрались у Григория игроки. Правило такое: что есть на столе, — ешь и пей, еще принесут, если не хватит. И много людей в доме, а еды-то, видать, еще больше. И все шутят, все веселы.

— Ну, бери карты, да получше смотри и думай, как ходить! — говорит Семке Григорий. — За битого двух небитых дают. Не отвалится голова, так вырастет и борода.

Вроде бы и выигрывать начал Семен, вроде бы и масть пошла. И сам не понял, как проигрался опять.

— Григорий Осипович, еще не займешь ли?

— Дважды занимать — из пустого в порожнее переливать. Ставь на кон лошадь.

— Кормилицу нашу? А на чем поедем? А пахать, возить на чем?

— Ну что мы будем воду в ступе толочь? Масло не собьется.

Сдали карты. Семка про себя молится Богу, просит всех святых угодников один только раз ему помочь, сегодня, а уж потом он всегда сам будет справляться. Но то ли его не услышали, то ли помочь не захотели, раз он в такое греховное дело, как игра, влез. Проиграл лошадь. Спрашивает:

— А телегу поставить нельзя?

Григорий удивился:

— А разве ж ты лошадь без телеги ставил?.. Ну ладно, ставь телегу.

И телегу проиграл.

— Григорий Осипович, что же это будет? Как же я без лошади, без телеги, без денег? Помилосердствуй.

— Погоди, — говорит Григорий, — знаешь, почему черт в озере сидит? По привычке. Вот и ты привыкнешь. Да ты не хмурься, ты вот колмацкого дымку глотни. Да не вороти нос, угля сажей не измажешь, курил табун, теперь колмацкого попробуй.

На подставке шар с водой, дым потянешь, он сквозь воду идет, булькает водица. Огонек в колмацкой трубке пыхнул, через воду к Семке перешел. Если пристально смотреть, лица игроков вытягиваются, растут, такие громадные, что в рот можно войти, как в пещеру. Сморгнешь — все на место станет. Григорий предлагает:

— Устинью на кон ставь.

— Дьявол!

Глянул Семен, а у Григория за спиной два белых крыла простерлись.

— А-а! Ты — ангел, ну тогда — ладно, ставлю Устинью.

Уж как старался Семен, как карты перебирал. Вроде игра хорошо пошла, сердце пело, и — бац! Проиграл Устинью! Спросил, часто моргая:

— Как же теперь? Ведь жена она мне?

Григорий успокаивает:

— Ну, чего ты? Женой и останется, чать Бог вас венчал. А полгода у меня работать будет, вот и записку кабальную я приготовил, ты руку приложишь, да вот и свидетели есть!

Мужики кивают, трубками дымя. Немец Васька Иванов говорит:

— От-шень кар-рош!

— Да как же я без жены в хозяйстве полгода буду? А посадские что скажут?

— Что нам — посадские? Мы люди городские. Законы знаем. И суд, и правеж, все у нас есть, — смеется Григорий. — А ты возьми да отыграй Устинью, и делу конец. Мы порядок любим. Как карта выпадет, так значит, Богу угодно.

— Так где же я денег возьму? Ты ж сказал, — не займешь второй раз?

— А ты себя на кон ставь.

— Как это? Что же, если я и себя проиграю?

— А полгода у меня будешь вместе с Устиньей работать. Еще одну записку-грамотку напишем.

Подумал Семка: вместе с Устькой? Тогда — не страшно. А может, отыграюсь. И стал тайком молиться и под столом карты крестом осенять. Не помогло, проиграл и себя. Что, как? Сам не мог понять. Только, что недавно сюда ехали, имел лошадь, жену, деньги — и нет ничего, и в кабалу попал?

Григорий по плечу его хлопнул:

— А ты не думай, не горюй! У меня служить — хорошо! И винцо будет, и еда, и табаку — сколь хошь. На, выпей!

Выпил Семен большой бокал вина, а ему еще налили, немец кричит:

— Дрюк ты мой! То тна!

Свалился пьяный, подняли его, отнесли в чулан, заперли. Григорий пошел в женскую половину, позвал Устинью:

— Грамоте знаешь?

— Совсем мало, поп Ипат учил. А что? Где Семен-то мой? Долго нет.

— Семен твой пьян сильно, а тебя он в карты проиграл.

— Что это ты, Григорий Осипович, как можно?! — гневливо раздувая ноздри, спросила Устька.

— Очень просто. Вот, смотри, кабальная запись. На полгода ты — моя. Вот он и руку приложил, видишь?

Устька глянула, побледнела. Да как он смог, Семен, бумагу эту подписать? Знать, не любил совсем? Где же он?

— Хочу Семена видеть!

— Идем, — взял ее за руку Григорий. Она руку выдернула, но за Плещеевым пошла. Отпер замок он, свечу зажег, — смотри!

Смотрит Устинья, а Семен пьяный не мешковине лежит, а рядом с ним баба ли, девчонка ли нерусская — соски торчат, и тоже пьяна, ни лыка не вяжет.

— Закрыть их, или пусть открыты лежат? — спрашивает Григорий. — Народу много по дому шастает, не дай бог набредут, увидят.

— Закрой их! — сказала Устинья и горько зарыдала. Плечи трясутся, платок сполз, косы за плечи упали, удивительно толстые и пышные, переливчатые.

— Не надо плакать, не надо, — погладил ее по голове Григорий, — не надо, пойдем, дам тебе винца легкого, заморского — горе залить.