Книга Тени Шаттенбурга, страница 47 – Денис Лапицкий, Денис Луженский

– Как знать, как знать… Что сам думаешь про этот Источник?

Откровенно говоря, думать было больно и тошно, но барон, к счастью, ответа и не ждал.

– Ступай, мальчик. Ты на ногах едва стоишь. Я пошлю за лекарем, и, когда он с тобой закончит, ложись, отдыхай. Сон для воина – это целебный елей.

– Экселенц, я…

– Скажу Карлу, пусть проследит, чтобы ты именно так и сделал. И потом мне доложит.

– Да, экселенц.

Николас вздохнул с облегчением: ничего не остается, как смириться, и это, что уж греха таить, для его головы и помятых ребер сейчас очень кстати.

* * *

Дверь за Николасом давно закрылась, а Ойген фон Ройц все смотрел на дубовую створку, полировал взглядом блестящую бронзовую ручку.

Источник, источник… Город процветал, пока в здешних горах добывали серебро, потом жила истощилась, и весь Шаттенбург едва не стал историей. Но что, если монахи нашли другую жилу? Если тайно поднимают из шахты драгоценную руду и отливают слитки? А может, уже чеканят монету – ту самую, с профилем святого Варфоломея?

Если городская казна вновь наполнится звонким серебром – своим серебром! – Шаттенбург ожидает новый подъем. Из провинциальной бесприданницы он чудесным образом превратится в богатую невесту, ради благосклонности которой знатные женихи вполне могут и за кинжалы схватиться.

Он встал и прошелся по кабинету, не переставая напряженно размышлять. Серебро там или что-то другое, но оставлять безнаказанным нападение на Николаса нельзя. Обители бенедиктинцев и цистерцианок в этих краях хорошо известны, их настоятели имеют здесь немалое влияние, но фон Ройц – посланец императора, и, когда по приказу одного из владетелей Шаттенбурга пытаются убить его министериала, это бьет не только по барону, но и по самому императору.

Усмешка на губах Ойгена фон Ройца превратилась в тигриный оскал. Какой-то ничтожный бенедиктинец возомнил, будто может безнаказанно отсечь правую руку рыцарю короны!.. Что ж, барон не знает аббата Германа, но совсем не прочь подержаться за его тощее горло.

Уже светало, когда Кристиан пришел к пустырю на месте двора Кауфмана. Над крышами домов в округе курились первые дымки, где-то брехала собака. Круглятся на грядках капустные кочаны – как пару дней назад, когда он был здесь… был здесь с…

В уголках глаз вскипели злые слезы. Да что ж творится в этом городе?!

– Стой! – раздался заполошный вскрик. – Кто таков?

Из-за невысокой поленницы, пригибаясь, высунулся парень в кожаной куртке и айзенхуте [56] . Короткое копье повторяло каждое движение Кристиана. Это и есть тот стражник, которого Микаэль сюда послал? Дрых небось… Ну, раз он жив, значит, и с детьми ничего не случилось.

– Я вместе с инквизитором приехал, – устало сказал юноша. – Ты можешь идти.

Парень только кивнул и тут же ушел, оборачиваясь поминутно. А Кристиан, наклонившись, постучал в крышку люка. Некоторое время было тихо, потом послышались легкие шаги, стукнул засов, и крышка чуть-чуть приподнялась. В щель выглянула девочка.

– Здравствуй, – сказал послушник.

– Здрасьте, – девочка подозрительно смотрела на него, потом чуть-чуть, уголками губ, улыбнулась, узнавая.

– Вы… вы ведь Кристиан, да?

– Да, – кивнул он. – А ты – Бруна.

– Ага. Заходите, – сказала девочка. – А то холодно…

Все дети были здесь, в подвале. Еще одна девочка – кажется, ее звали Альмой – перекладывала на тянувшихся вдоль стены низких нарах соломенные тюфяки и одеяла. Мальчишки возились у печки: собирались разводить огонь.

– А дядя Теодор не с вами? – спросила Бруна, и на лице ее снова появилась настороженность. Все смотрели на Кристиана, ждали. Он набрал в грудь побольше воздуху.

– Отца… Дяди Теодора… – поправился юноша, – его… его больше нет.

Последнюю фразу произнес зажмурившись, быстро – так глотают горькое лекарство. Только лекарство, пусть и горькое, несет исцеление, а сказанное ничего не излечит, ибо наполнено лишь болью.

Слова упали, будто свинцовые чушки. И в подвале стало тихо, как в склепе. У юноши потемнело в глазах: казалось, таившийся по углам подвала сумрак сгущается, наливается угольной чернотой, расползается, как капля чернил по листу бумаги. Щупальца мрака тянулись к Кристиану, к детям, чтобы окутать, спеленать, ввергнуть в вечную ночь, удушить… Создатель, не оставь!

Раздался тихий, придушенный звук – заплакала веснушчатая девочка Бруна. И наваждение отступило. Альма обняла Бруну и тоже заплакала – уже в голос. Ян, подтянув коленки, уткнулся в них лицом, Грегор скрипнул зубами.

– Да чего, не реви, – Ларс неуклюже коснулся плеча Альмы, но голос его предательски дрожал, и даже в неярком свете лампы Кристиан видел, как у мальчика покраснели глаза.

Он и сам едва сдерживал слезы: сердце горело от боли за старого священника, ставшего для него кем-то большим, чем просто знакомый. Впрочем, было и что-то еще: эмоции детей необъяснимым образом передавались ему. Юноша видел слабые токи чувств, будто висящие в воздухе тонкими колышущимися нитями. Боль, скорбь, отчаяние – наверное, таково морякам в ночном штормовом море, когда вдали гаснет ведущий сквозь тьму огонь маяка.

И тогда глубоко внутри, под быстро бьющимся сердцем, родился ответ, прокатившийся по телу теплой волной. Легче стало дышать, и на несколько сладостно-долгих мгновений он ощутил, как жучок точит дубовую балку, прокладывая сквозь дерево извилистый ход, и как медленно растут в толще почвы невидимые глазу грибы… А потом пришло чувство удивительного покоя: так бывает на закате долгого летнего дня, когда жизнь замирает в сладкой истоме, воздух недвижим, а бездонное голубое небо наполняется золотыми искрами отблесков засыпающего солнца.

Это было странно… и чудесно! Он будто смотрел на давно известные вещи сквозь волшебное стекло из сказки, что рассказывал ему старик Венц в родной деревне: взглянешь в такое – и самый зловещий пейзаж обратится в райские кущи, а уродливый человек станет красивым. И все вокруг казалось радостным, чистым, исполненным доброты. А главное, отступил ужас, не оставлявший Кристиана с того мига, как старый священник произнес свои последние слова.

Первой шагнула к нему Бруна. Обхватила руками за пояс, уткнулась мокрым от слез лицом в грубую шерсть сутаны. С другого бока прижалась всхлипывающая Альма, и юноша тихонечко похлопал ее по спине. Он сел на низкие дощатые нары, и рядом тут же оказались Ян и Ларс – правда, Ларс постарался сесть так, чтобы быть ближе к Альме. Даже Грегор подошел: так люди в холод тянутся к огню.

Тут с грохотом откинулась крышка люка, впустив в подвал серый утренний свет, и по лестнице буквально ссыпался взъерошенный мальчишка в веревочных сандалиях, коротких полотняных штанах и рубашке, усеянной заплатками. Остановившись у подножия лестницы, запрокинул голову: