Онлайн книга «Всегда возвращаются птицы»
|
Швабра выпала у Изы из рук. – Погоди-ка! – сорвалась Полина. Вернувшись, положила на стол пачку денег: – Помнишь, дядя Паша тебе на день рождения двести рублей подарил, а мы их на диван Галке взяли? Я долги всегда из принципа отдаю. В Свердловске такие диваны втрое меньше стоят, у нас здесь все по завышенной цене… Готлиб… ты что? – Дяди Паши больше нет, – сказала Иза мертвым голосом. …Они плакали и говорили, перебивая друг друга, обнявшись, как в детстве. Бег слез усмирять труднее, пока сам ты молод и полон жизни. Утром следующего дня Иза пошла на кладбище и застыла, не дойдя до него. На месте погоста возвышались многоквартирные дома нового квартала. Она машинально опустилась на скамью перед детской площадкой. Маму и тут не оставили в покое, разметали бедный прах в последнем «переселении». Ни лет рождения и смерти, ни «тире» жизни. Без имени, без судьбы. Янтарная слезка в Балтийском море. Наталья Фридриховна не известила в письме. Пожалела… Господи, прости нам долги наши. Прости, мама. – Кто тебя обидел? Чьи-то маленькие шершавые руки с силой отвели от лица Изы ладони. Румяный малыш лет пяти, с деревянным мечом на боку, заглянул ей в глаза. – Никто. – Хочешь, я его побью? – Кого? – Того, кто тебя обидел. – Ты его не знаешь. – А ты покажи! Я его вот так, вот так! – Он несколько раз рубанул воздух грозным оружием. – Я сама не знаю, кто это. Правда. – Жаль, – разочарованно вздохнул он. – Тебя как зовут? – Сашка. А тебя? – Иза. – Лиза? – Иза, Изольда. – Такого имени у девочек не бывает. – Бывает. И потом, я ведь взрослая. – Ты не тетенька. Ты плачешь. Если тебя опять кто-нибудь обидит, скажи мне. Взобравшись на железную горку, он крикнул сверху: – Девочек нельзя обижать! На проселочной дороге Иза остановила попутку – белый автобус с выступающим, как у грузовика, капотом. Из кабины высунулся пожилой водитель: – Куда тебе? Она назвала село. Автобус был полон людьми, проход загораживали мешки и ящики с продуктами. Сельский житель в город впустую не ездит. – Не стой, садись на кондукторское место, вишь – свободно. Взлохмаченные у висков прядки, залысины надо лбом, глаза улыбчивые и карие – очень похож на дядю Пашу. И пуговицы на окладистом животе так же не держатся… – Не нашенская? Что-то я тебя не припомню. – Я родилась в поселке, но недолго там жила. – Чья дочь-то? – Марии Готлиб. На его лбу собралась и разгладилась сеточка морщин. – Не помню. На «кирпичке» с ней жили? – Да, возле кирпичного завода. – Иза подалась вперед: – А кузнеца колхозного помните? Степана Васильева. Его в горах лесорубы убили… – Кузнеца помню. – А жену его? – Майис? – Она нашлась или… нет? – Н-ну… Огорчу, наверно. Не нашлась. В тот год волки нас одолели, стали нападать на табуны. Попадись человек – не пощадили бы… В доме Васильевых теперь председатель живет. Они тебе кем приходились? – Просто я знала их когда-то… – Много лет тут не была? – Пять лет, пока училась. – А где училась? – неожиданно поинтересовалась пожилая женщина в ситцевой белой косынке. – В Москве. – Зря приехала, – вмешалась в разговор другая, помоложе, бойкая и черноглазая. – Моя б воля – я бы, наоборот, на материк укатила. Что тут хорошего? Девять месяцев – зима, остальное – лето. Эх, денег бы накопить и мотануть отсюда! – Мотай, Люба, мотай, – раздраженно откликнулась первая. – А че ты меня, Альбина, гонишь-то? – обидчиво дернулась черноглазая Люба. – Я раньше тоже думала: уеду в тепло и не вспомню, где родилась-выросла. Уехала в Одессу. И где сейчас я, и где мой теплый край, веселый город Одесса? Как был, так и стоит у Черного моря, а я – на Севере и за ней не скучаю. Уезжала-то, выходит, для чего? – Ну? – Для того, чтоб дошло: здешняя я! А ты, Люба, едь, ты, может, других особенностев человек и где угодно сумеешь прижиться. А если нет, так домой, как птица, прилетишь и счастлива будешь, что вернулась, и каждому знакомому дереву поклонишься – родное!.. Земель-то много разных – красивых, теплых, а эта – одна внутри у тебя, и душу от нее не оторвешь, так же как другую землю в душу не запихаешь и счастливой не станешь от другой… Вот и эта девочка к родине потянулась, хоть и грамотная. А ведь могла со своим образованием остаться в центре. – Женщина ласково посмотрела на Изу. Грунтовый тракт стелился по взгоркам, блестя камешками и истончаясь на горизонте змеиным хвостом. По обеим сторонам дороги вспархивали березовые перелески. Вымахнула навстречу и осталась позади деревушка в десяток дворов, с якутскими коровниками на задворках – диковинными для неместного жителя мазанками из вертикальных жердей и коровьих лепех. Передергивая кожей, коровы отгоняли оводов и щипали придорожную траву. Порой одна останавливалась поперек дороги, задумчиво двигая замшевыми губами, и поднимала навстречу автобусу волоокую морду. Машина уважительно огибала созерцательное животное и мягко, как по шоссе, катила дальше. – С тобой, Игнатьич, радость ехать, – сказала водителю Альбина. – Не то что с Лукашиным. С ним всю дорогу качает, будто он не людей, а чурки с глазами везет. И пыль в окна летит – не продохнуть. – Так я ж старше, – весело блеснул он глазами. – У Лукашина тоже стаж приличный. Дорога та же, и по времени одно к одному выходит. А все равно не как с тобой. – Так он младше. – Старше, младше, – засмеялись женщины, и шоферский живот задрожал, как от маленького землетрясения. – Я на войне был, а Лукашин не успел по младости. – Война-то при чем? – Он же людей всю жизнь возит. – А ты – не людей? В чем разница? – В привычке, милые мои, в привычке. Я на фронте снаряды возил. Каждый день четыре года… Покуривая на остановке в окно, Игнатьич поинтересовался: – К кому приехала-то? – На покос, – смешалась Иза. – Рано еще на покос, – улыбнулся он. – А то к нам заходи. Я – дядя Федя Бурыкин, Федор Игнатьич. Вон мой дом стоит. Чаю попьем, жена пирожки должна была постряпать. Если недолгие твои дела, у меня через полтора часа еще рейс в город. |