Книга Всадник с улицы Сент-Урбан, страница 134 – Мордекай Рихлер

— Чтобы отпраздновать рождение сына, из всех твоих многочисленных знакомых ты выбрал меня.

— Да, — солгал Джейк.

— Ты еще говорил, что не все сволочи. Что ж, вижу: ты не сволочь. Ведешь себя как друг. Обещал — сделал.

И вновь без всякого перехода его внезапно обуяло негодование.

— Вот, взять хотя бы синяки у ней на руке, из-за которых нас теперь посадят. Я их ей, что ли, насажал? Нет. Это твоя работа. Если бы ты вдруг ни с того ни с сего не взбрыкнул, кто бы нас в какой суд поволок?!

Спать в ночь на понедельник Джейк даже не пытался. Лежал в постели рядом с Нэнси и курил одну за другой, цедя коньяк.

— Моя жизнь состоит словно из каких-то отдельных сегментов, — рассуждал он вслух. — Когда я в Монреале, даже не верится, что есть какая-то еще другая жизнь здесь, с тобой и с детьми. В суде мне кажется, что я так и родился на скамье подсудимых, и ни прежде никакой жизни не было, ни после ничего не будет. А когда лежу здесь с тобой, не могу себе представить, что завтра придется утром опять плестись в суд.

Который как раз завтра, не ровен час, вынесет обвинительный приговор.

— Они с меня там прямо шкуру живьем сдирают, Нэнси. Такое унижение! Еще никогда я не бывал так основательно унижен.

— Завтра к вечеру все это кончится.

— А ложь! Господи, боже ты мой, мы же там все лжем! Адвокаты, Гарри, я, Ингрид эта самая… Все непрерывно лгут! Это что-то невероятное.

Утром он отвел Сэмми в школу; пока шли, все время держал за руку. Вернулся в дом за Молли, повел в школу ее, по дороге рассказывая про рабби Акиву. Сегодня он опять не разрешил Нэнси присутствовать на суде. Запретил строго-настрого.

Ормсби-Флетчер приехал на своем черном «хамбере».

— К обеду жду, — сказала на прощанье Нэнси.

— Да-да. Конечно. Увидимся, дорогая.

Дверь приоткрылась, выскочила голова миссис Херш.

— Удачи тебе, кецеле!

— Спасибо, мам.

В 10:30 Джейк вновь принес присягу, и мистер Паунд начал перекрестный допрос.

Который шел, в сущности, хорошо, но Джейку все вдруг обрыдло. Возмущение и нервы его доконали.

— Вы рассказали нам, — говорил в это время мистер Паунд, — что, когда мисс Лёбнер принялась поглаживать ваш пенис, вы находили это… — он сделал паузу, пытаясь вспомнить правильное слово, — находили это… расслабляющим. Так?

— Да.

— Но вероятно, феллацио вас бы еще лучше… расслабило, нет?

— Я не позволил ей взять в рот.

— Вопрос был задан не так.

— Если мы в данный момент, — закипая, ответил Джейк, — обсуждаем сексуальные удовольствия сами по себе, абстрактно — что ж, могу сказать, что я не считаю феллацио чем-то предосудительным.

— Но не с мисс Лёбнер?

— Нет.

— Потому что она немка?

— Потому что она меня не привлекает.

— Вы курили когда-нибудь каннабис?

— Предпочитаю джин. У моего поколения чисто алкогольные традиции. Наверное, дело в этом… вкусы разные… времена…

— Но вы когда-нибудь его курили?

— Да, курил, — резко бросил Джейк. — Один или два раза.

Суммируя в заключительной речи доводы обвинения, мистер Паунд пышным и цветистым слогом заклеймил общество вседозволенности, обращая внимание присяжных на то, что подобные инциденты подрывают важнейшие устои той системы, в которой все они воспитаны, и она непременно рухнет, если не найдется кто-то достаточно здравый, чтобы положить конец всем этим безобразиям. О показаниях Гарри и его манере держаться отозвался с издевкой.

— Дело Штейна, — сказал он, — настолько просто и очевидно, что даже жалость берет. Мелкий разочарованный неудачник, явно непривлекательный для женщин, он силой навязывал свои грубые знаки внимания беззащитной невинной девушке. Лгал ей, усыплял ее бдительность наркотиком, а под конец даже и бил. Штейн лишен преимуществ хорошего образования и воспитания. Рискну предсказать, что мой ученый коллега скоро на этом и сыграет, и даже споет вам этакую пошленькую песенку о несчастном детстве его подзащитного, как будто оно дает кому-то право на сексуальное насилие и содомию. Защита попытается заставить членов жюри присяжных поголовно прослезиться, им расскажут о том, что, хотя государство через систему здравоохранения и снабдило его бесплатными очками, оно почему-то отказалось предоставить ему в пользование женщин. — Тут мистер Паунд выразил свое сочувствие и сожаление, поцокав языком. Покачал головой. — А время между тем на дворе такое, и такой оно дышит вседозволенностью, что куда наш обвиняемый ни сунься — в кино ли на фильм для взрослых или в Сохо в стрип-клуб, всё и везде говорит ему: бери! — все для тебя, на все имеешь право. Даже на то, чтобы потворствовать своим самым пакостным пристрастиям. Как вы знаете, Штейн ведь у нас еще и фотограф. А любимая тема его фотографий — это вам также известно — голые девки в цепях. Именно девки, ибо кого еще найдешь в убогих подвальчиках Сохо на роль подобного сорта натурщиц? Как тип, Штейн хорошо знаком мне, я таких навидался. Это сброд. Плавучий сор, который носится по сточным водам общества потребления. Кружит по улочкам Сохо, по темным переулкам этого когда-то великого города, и даже в непосредственной близи к колонне Нельсона вы найдете толпы таких вот Штейнов, бесцельно слоняющихся у киосков с порнографией и витрин стрип-клубов…

Переключившись на Джейка, мистер Паунд напомнил присяжным о его богатстве и еще раз привлек их внимание к седлу и конскому хлысту, которые он держит у себя, при этом не будучи наездником.

— Вы, господа присяжные, будучи людьми здравыми и практичными, обязательно спросите себя: зачем? Для какой такой надобности?

То есть Херш, по его мнению, в этой гнусной истории как раз главный злодей и есть, ибо:

— …кому больше дано — ведь понятно же! — с того больше и спрашивается. В данном случае мы имеем дело уже не с озлобленным мелким человечком (каков Штейн), обделенным долей материального пирога на празднестве жизни. Нет, он хорошо образован, успешен, талантлив, женат, имеет троих детей. Живет в красоте и роскоши и приятельствует с кинозвездами, посещая с ними лучшие рестораны Мэйфера. Давайте вот еще под каким углом взглянем. В избранной им области он настолько успешен, что его годовой заработок выше, чем у премьер-министра нашей страны. Но зачем же, зачем — должно быть, спрашиваете себя вы, — зачем человеку, казалось бы осыпанному всеми щедротами этого мира, ронять себя, опускаясь до подобных извращений? Уважаемые господа присяжные, позвольте я вам объясню. Мое предположение состоит в том, что этот чудовищно высокомерный и заносчивый человек, к тому же привыкший воплощать в условной реальности всяческие фантазии, на сей раз возжелал перенести в реальность приемы своей профессии, попытавшись манипулировать реальными людьми как режиссер, ставящий порнографические сцены собственного сочинения.