Книга Карниз, страница 27 – Мария Ануфриева

Участковый уткнулся носом в исписанный мелким убористым почерком лист бумаги и стал читать.

– «Бегал за девочкой по квартире в голом виде с эрегированным членом, выкрикивая националистические лозунги. После чего, угрожая физической расправой в виде прижатого к горлу топора, совершал действия сексуального характера и принуждал вступить с ним в половую связь».

Ия вспомнила распахнутый халат, увядший лютик Люсьена и вступилась за его честь.

– Он, конечно, виноват, но не настолько. Люсьен и мухи не обидит, и вообще, он импотент.

– Вы-то откуда знаете? – удивился участковый.

– Как же не знать? – удивилась его удивлению Ия. – Я ведь соседка!

– Нет, ну вы мне скажите, что у вас за квартира такая, а? Вас тут всех привлечь надо! И этих тоже, – кивнул он на лист в папке. – За дачу ложных показаний. Мне они сразу не понравились, обе.

– Нормальная квартира, – обиделась за всех Ия. – Вы на четвертый этаж лучше поднимитесь! Там у нас наркоманский притон, шприцы по всей лестнице валяются! В прошлом месяце парень прямо в парадной, на ступеньках, от передоза умер.

Опрос Папочки выявил самые блистательные характеристики «облико морале» Люсьена и никак не вязался со статьями за разжигание межнациональной розни, экстремизм, хулиганство, покушение на убийство и совершение сексуальных действий насильственного характера.

Осмотрев орудие преступления и оставленные им зарубки на двери, участковый просунул голову в комнату, где в ожидании возмездия таился понурый Люсьен.

– Ну как? – спросил участковый.

– Раскаиваюсь, – отвечал Люсьен и свесил кудрявую голову.

Разговаривали они не меньше часа, какие доводы приводил в свое оправдание Люсьен, осталось неизвестным.

– А я ведь тоже не очень-то их люблю, – сказал Ие тихо участковый на прощание. – Вот я обычный парень, служу, тружусь, живу, как и вы, в коммуналке, и в Германии меня никто не ждет.

Закрыв за ним дверь, она еще постояла, послушала слушающую ее тишину в квартире и в который раз подумала, что чего-то она не понимает. Что же такого наделали предки матери и дочки, что до сих пор возбуждает ненависть тихого Люсьена, которая оказывается понятной участковому. И если уедут, исчезнут, переселятся все не такие, то не перекинется ли эта ненависть на них с Папочкой. Кто станет новыми полешками для топки раздора между людьми, огонь в которой то тлеет, то разгорается, но никогда не затухает полностью.

На следующий день мать спустилась к почтовому ящику и вбежала в квартиру с конвертом в руке.

– Все! – кричала она вроде бы дочке, но на самом деле всей квартире и ее обитателям. – Все! Вы-сё!

Грузно топая мимо дверей Люсьена, она плюнула на них и заявила боящейся шелохнуться тишине:

– Ты не думай! Дело уже завели. Я из Германии вернусь на суд и добьюсь, чтобы тебя посадили!

Но никто не вернулся. Дело то ли закрыли, то ли потеряли. И только дочка иногда звонила в их квартиру из Германии, жеманно звала к телефону Папочку, с которым у нее посреди бедлама и между телефонными разговорами успел случиться краткосрочный роман, и рассказывала, что устроились они в маленьком городке, в поселении, похожем на гетто. У нее появился бойфренд-африканец, и жизнь идет вполне западная, как в кино. Только когда она выходит из своего мирка в единственный городской маркет, настоящие немки поджимают губы и шипят в след:

– Русская проститутка, – но зато по-немецки, и можно сделать вид, что не поняла.

Про роман Ия догадывалась по томным взглядам дочки накануне отъезда и упорно не замечавшему их, но смущенно чесавшему нос Папочке. Как он заверил позже, отношения их были только платоническими и начались с того, что будущая эмигрантка как-то вечером сама вызвалась сходить «за веселительным» и поставила на стол бутылку «Мартини».

– А я где была? – удивилась Ия.

– На работе, конечно, – заморгал Папочка. – Это же я, пролетарий, сменами работаю. А ты у нас работник умственного труда, до позднего вечера в офисе пропадаешь. Может быть, у тебя появился кто?

Пришел черед смутиться Ие, а потому развивать тему платонических отношений с уехавшей навсегда белокурой Жази она не стала.

Вместо переселенок в шесть метров въехал худенький, сморщенный, как печеное яблоко, мужичок с вечно слезящимися глазами. Это и был отец семейства, бывший военный Михаил. Вместе с ним въехала большая черная собака, повсюду ходившая за хозяином, на полшага позади, и не издавшая за год жизни в квартире-расческе ни звука.

Михаил варил ей куриные головы в большой кастрюле – единственном осколке домашнего уюта, оставленного от щедрот своих уехавшей за лучшей долей женой. Насколько громки были мать с дочкой, настолько тих Михаил. В длинном полутемном коридоре его тень сливалась с тенью большой собаки, и казалось, по квартире шествует медленный, молчаливый, съежившийся от старости, доживающий свой век кентавр.

Дочка никогда не просила позвать его к трубке и проявила интерес лишь тогда, когда Ия речитативом сообщила ей, что Михаил умер полгода назад, в шести метрах нашли несколько сотен флаконов от аптечной настойки боярышника, собака исчезла незаметно, ушла на улицу в открытую дверь, будто ее тут никогда и не было.

Оглашая печальные известия настороженному шороху в телефонной трубке, Ия вложила в голос все сочувствие, на которое была способна. Ей и впрямь было жаль безобидного старика, и собаку они с Папочкой собирались пристроить к знакомой бабке в частный дом за городом, кто же знал, что собака этого не знает. Да и дочка, наверное, была не такой уж плохой девкой, а то, что крутила шуры-муры с Папочкой, – так кто ж их не крутил.

– Мама, – закричала дочка в недра далекой немецкой квартиры, дослушав до конца известия с родины, – папаня помер!

– Так я и знала! – громыхнул знакомый голос совсем близко, будто из унаследованных шести метров. – Говорила я, что не нужна ему комната! Продавай ее теперь. В Рашке долларами рассчитываются, а нам евро нужны, на обмене комиссию еще потеряем! Тьфу, Ирод, это он специально!

В шесть метров вселился следующий тихий, молчаливый, неопределенного возраста мужичок, вскоре получивший прозвище Дятел за то, что без устали постукивал молоточком с утра до вечера. Что он там мастерил, оставалось загадкой, потому что первой он укрепил дверь в комнату, не оставив в ней и щели. Из своих шести метров он почти не выходил, а когда все же бывал в квартире, то все бочком, пролетом из кухни или уборной в свое шестиметровое дупло.

Но однажды утром он вышел в коридор, гордо расправив плечи, и настежь открыл дверь. Ия, Папочка и Люсьен ахнули, не узнав былые шесть метров с двумя подстилками на полу – для старика и собаки и пустыми бутылками по углам. Теперь от пола до потолка бывшая бельевая сушилка была обита маленькими деревянными дощечками.

Ие она напомнила крепости из спичек, которые умельцы мастерили в ее детстве, в советское еще время. Папочке, видимо, пришла на ум баня или сауна: