Онлайн книга «Китаист»
|
Ганс счищал с рукавов снег. Остатки снежного крошева забились в черные складки. – А говорил, каждый день приходишь, – он-то думал, начнет оправдываться, ссылаться на срочные дела. Но Ганс, зайдя за ближний стеллаж, буркнул: – Занят был. – И отвернулся. Он заметил ссадину на левой скуле. – Ах, за-анят, – протянул обиженно. – А я, между прочим, тоже не скучал. С парнем тут с одним познакомился, – в надежде, что Ганс заинтересуется, спросит. Но Ганс его не слушал, косился на дверь. На колючем придверном коврике топтался бритоголовый в кожаной коричневой куртке. Оглядев книжные полки, нацик попятился. Видно, сообразил, что забрел не туда. – Прикинь, на телевидение пригласили. – Кого?! – Ганс глянул с ужасом. – Его, – он указал на спинку кресла, скрывавшую Вернера. – Тьфу! – Ганс плюнул. – А я… Всё, думаю. Приплыли. На подлокотнике темной расслабленной тенью лежала согнутая в локте рука. – Пошли, познакомлю, – он направился в угол. Но там, где только что сидел Вернер, зияло пустое кресло. «Вот гусь. Даже не попрощался. Придет, никуда не денется…» Однако Вернер так и не появился. В тот день, если не считать еще одного случая, впрочем, весьма сомнительного, они виделись в последний раз. Ганс сел и вытянул ноги, всем своим видом показывая, будто и вправду забегался, устал. «Ишь как отделали», – он смотрел на ссадину: судя по красному ободку и припухлости, совсем свежая. – Что, вмазали тебе? – спросил, чтобы сбить с Ганса спесь. Но Ганс молчал. Если драка неизбежна, бей первым. Этому правилу барачной жизни их, малолеток, учил Пашка-комиссар. Он вспомнил Пашкину злую усмешку, усмехнется и – хрясь! – На митингах, небось, подрабатываешь? – спросил с усмешкой. – Што? – Ганс растерялся. – Ну, сколько тебе заплатили? Колись, – и, не давая противнику опомниться, рассказал про девицу с пустой синей корочкой. – Вранье это, – Ганс скривился, будто судорогой свело рот. – А Вернер говорит, правда, – он оглядел пустое кресло и понял свою задачу: сличить показания. Провести очную ставку. Подследственный рассказывал путано. Какое-то движение. Ганс сказал: «Синяя тряпка. Ихние лозунги на черном, наши – на синем». Тайный девиз, по которому сторонники движения узнавали друг друга, – азохенвей! В переводе с еврейского: кошмар! Или: ой-ой-ой! Активистов ловили, таскали в гестапо. Некоторых даже сажали. Обычно дней на десять. – Дней? – он переспросил недоверчиво. Но, как выяснилось, дело не в днях. Во-первых, в камере били, а главное, выгоняли. Если студент – из института. Кто работает – с работы. Потом в приличное место не устроиться, только на завод. Или уборщиком. Пять лет назад, когда движение синетряпочников пошло на спад, власти организовали свое, подконтрольное. За деньги. – Погоди-погоди… – теперь, когда показания в общих чертах совпали, настал черед подробностей: – Арестовывали, это я понимаю. Но свое-то зачем? – Типа, свобода. А то эти, придурки европейские, бухтели… Он кивнул: «новые немцы», отказавшиеся от Рильке, – вот кто имеется в виду. – А! – Ганс махнул рукой презрительно. – Им мозги засрать – как два пальца. Чо хошь гони, сожрут. Я ить, – придвинулся поближе, – как тада рассуждал. Рано или поздно, не знаю, война не война, вопщем, попрут их отсюдова. – Кого? – Да наших, черных. Вон у вас. Военка, космос. А эти? Ни во што не вкладываются. Одно на уме – пилить. Он не понял, при чем тут заготовка леса. «Линию обороны строят? Вдоль Хребта? Но почему из дерева? Дерево же гниет…» Но, к счастью, понял главное: болтовня про объединение двух стран – дымовая завеса, которую захребетники напускают специально, чтобы под ее покровом вероломно напасть на СССР. То, что захребетники вот-вот перейдут уральскую границу, заставляло его сердце биться быстрее. Ему нравился новый виток разговора, похожий на встречу советского разведчика с высокопоставленным нацистским чиновником, которого удалось завербовать. – Ты, – он закинул ногу на ногу, – допускаешь возможность войны? – Ну, не то штобы… Типа блицкриг. Ваши границу перейдут, этим-то ничо не останется, – Ганс сморщился брезгливо. – В Европу ломанутся. А чо? У них приготовлено. И жилье. И киндеры ихние там… Не, сперва, конешно, подергаются, желтых на фронт погонят, фолькштурм типа… – высокопоставленный нацист замолчал. «Наши? Перейдут границу? – сперва он удивился, но потом сообразил: Ганс опасается говорить прямо, наводит тень на плетень. – Жалеет, что пошел на откровенность?» Оказалось: нет. – Потом гляжу, совместные проекты. Типа мир-дружба. Всё, думаю. Навечно окопались. Валить, короче, решил. Черный пасс получу – и тю-тю! – А теперь? – Не знаю…. Свалю – им все останется. И город, и страна… Не, я понимаю, путь долгий. – В тысячу ли? – он вспомнил свою любимую китайскую пословицу. Самое удивительное, Ганс его понял. – Ага. И конференция. Маленький, а все-таки шаг… – Какая, наша? – Наша-то при чем? Дак он чо, не передал? – Кто? – Старик. Родич твой… Я ж его просил. – Так ты… на квартиру приходил? – Ну да… Сказал, буду ждать. В книжном. Послезавтра, в два. Ты же пришел, – Ганс смотрел укоризненно. – Значит, передал. – Да какой он родич! Так, седьмая вода на киселе. Ну, – спросил небрежно. – И что он тебе наговорил? – Дак он чо, не рассказал? – Так, в общих чертах, – ответил уклончиво. – Сказал, поговорили. – Поговорили! – Ганс фыркнул. – Прикинь, чо оказалось-то. Даже не рядовой. Руководитель Локотьской республики. – Кто? – Кто-кто! Старик. Не главный, но все-таки. Из ихнего Самоуправления. Самого Воскобойника помнит, – Ганс сиял как начищенный медный грош. Между тем у него отливала кровь от сердца, пульсировала толчками, будто вскрыли яремную жилу. «Пятно на биографии… Не-ет, это не пятно. Руководитель Локотьской республики… Это – руки. По локоть в крови…» Полицаев вешали на площади. Все от мала до велика ходили смотреть. Мать еще долго вспоминала: жалкие, и не подумаешь, что звери. А потом идешь – языки у них синие. Будто не расстреливали мирных жителей, а карандашом писали. Виселиц он не застал, но все равно боялся химических карандашей: карандаш, который надо слюнявить, оружие предателей. Вдруг точно остановили кровь. Пережали резиновым жгутом. |