Книга Три романа о любви, страница 87 – Марк Криницкий

Иван Андреевич узнал в нем нотариуса с Большой улицы.

Было странно, что Бровкин вошел без спроса. Иван Андреевич хотел ему об этом сказать, но его занимало, что сделает Бровкин и зачем он вошел. Бровкин просто сел к столу и фамильярно поманил к себе пальцем Тоню.

Та обиделась:

— Небось, у меня есть имя.

— «У нее есть имя»!

Бровкин кисло улыбнулся.

Девушка презрительно дотронулась рукой до электрической кнопки и позвонила. Сощурив глаза, он молча курил, сперва сильно надувая щеки и бессильно выпячивая губы, а потом уже выпуская дым. Сюртук на нем был просторный и немного помятый.

Прозоровский по-прежнему шептался с Тоней. На Бровкина не обращали внимания. Должно быть, здесь так принято.

Вошел человек, и Бровкин, вынув бумажник, полный крупных кредиток, долго отдавал вошедшему сложные приказания. Тот стоял серьезно, наклонившись почти к самому его уху, и под мышкой у него болталась салфетка. И это тоже раздражало Ивана Андреевича.

— Ведь это же невозможно, — сказал он, подойдя к Прозоровскому и несмело тронув его за плечо. — Вы хотите продолжать со мной разговор? Я утверждаю, что женщина должна быть мать и жена.

Бровкин поднял брови и сочувственно закивал в знак согласия.

Вошли Боржевский и еще три девицы.

— Вы не хотите со мной говорить? — Иван Андреевич почувствовал обиду. — Впрочем…

В конце концов, это просто бедлам, помойная яма. Смешно заниматься философией. Отсюда надо уйти. Да, да, уйти. Все это вздор, страшный вздор! Лида…

Но это было когда-то давно. Он вспомнил, как писал письмо под диктовку. Грудь дрогнула рыданием.

О, ведь это было гнусно. И жестоко. Зачем?

— Останься, посиди, Вася, — говорил Боржевский, зачем-то удерживая его за руку.

— Нет, я пойду, — сказал он упрямо.

Он посмотрел внимательно на Тоню. Она продолжала сидеть на коленях у Прозоровского и теперь держала обе руки на его плечах и смотрела ему в лицо, запрокинув голову, влюбленными томными глазами.

И чем эта девушка была, в сущности, хуже той, другой и недоступной? Гордой… гордой! Да почему гордой, на каком основании? Чтобы гордиться чистотой и невинностью, для этого надо знать все обстоятельства жизни. А вот эта девушка, может быть, в тысячу раз святее и чище, морально чище.

— Хочешь на воздух? — спросил его Боржевский, крепко сжимая его за спину.

— Нет, он прав, — сказал Иван Андреевич, думая о Прозоровском.

Ему хотелось разрыдаться.

Он подошел к Прозоровскому и, покачиваясь, протянул ему руку.

— Я вас обидел: вы правы.

Прозоровский насмешливо на него взглянул.

Но ничего: он милый и все они тут милые.

Пошатываясь, он смотрел на Тоню. Ему нравилось, что у нее высоко поднятая головка и плотно сжатые губы. Она о чем-то думает, и мысли у нее не чужие, а свои.

Ему вспомнилось также лицо Лиды, тоже замкнутое и гордое, но смешно и наивно самоуверенное.

— Чистота и невинность, — сказал он громко и засмеялся.

— Пойдем, — толкнул его Боржевский.

— Куда это? — сказала Тоня и капризно топнула ногой.

Две девицы с голыми плечами, посыпанными пудрой, загородили ему дорогу.

— Детка, назюзюкался!

И одна из них нежно и искусно закрутила ему усы. У обеих были милые, веселые лица.

«Господи, я люблю их, я гибну!»

— Куда же это?

В дверях стояла хозяйка, и у нее волнообразно колыхалась грудь и тройной подбородок.

— Мосье, вы, может быть, в чем-нибудь сумлеваетесь? Окончательно могу вас заверить, что вам ни в чем не будет беспокойства. Мы вас чисто и хорошо положим. Вы можете быть окончательно спокойны: я вас могу очень и очень уверить… окончательно…

— Мы, мамаша, только на воздух.

— А вот пожалуйте сюда.

Она шла вперед, раскачиваясь, как утка, шевеля грузным и объемистым задом. Глаза были у нее черные, узенькие. С плеч падал большой белый шелковый платок, заметно поношенный. Она шла коридором, который имел несколько закоулков и показался Ивану Андреевичу бесконечным. Наконец, вышли. В голову ударил свежий воздух. Они стояли на небольшой терраске. Откуда-то сбоку падал из окон свет и доносились заглушенные звуки гармошки.

— Кто это играет? Да, в зале набралось еще гостей.

На воздухе было пронизывающе приятно. Сильно хотелось плакать от музыки и еще оттого, что он стоит тут в темноте. Свет окон тремя широкими полосами падал в сад, выхватывая часть голых сучьев корявых яблонь.

Усевшись на перила террасы, Иван Андреевич старался удержаться, чтобы не заплакать. Ему хотелось на что-то пожаловаться Боржевскому, который стоял тут же, солидно и вместе озабоченно куря.

На крыльцо с визгом вскочила черная лохматая собака. Глаза у нее блестели от отражения оконного света.

— Цыц! — крикнул Боржевский, но Иван Андреевич нагнулся и приласкал ее. Ему было понятно одиночество собаки.

— Зачем вы привели меня сюда? — наконец, обратился он к Боржевскому. — Я теперь понял самое главное. Ах, зачем вы меня привели сюда!..

— А что так?

— Вы не понимаете, что вы сделали. Вы душу мою отравили.

— А полноте, Иван Андреевич. Пить вам больше не следует. Пойдемте посидим еще немного так, просто, и айда домой. А жаль, что скоро. Хорошая подобралась компания.

Но Иван Андреевич хотел, чтобы Боржевский непременно его понял.

— Я не могу уже смотреть прежними глазами.

— На что, Иван Андреевич?

Дурнев задвигался от охватившего его волнения.

— На жизнь, на себя, на женщин.

— Будет. Вы слишком преувеличиваете. А что довольно любопытно здесь побывать, в особенности в первый раз, так это правда. Вот и все.

— Да не в том суть. Я хотел вам сказать… Эта девушка… Тоня… ведь она, понимаете ли, хорошая девушка. Вы согласны?

Боржевский кивнул насмешливо.

— Ведь она чудесная девушка… Она все понимает, все… Ее били… Понимаете? По щекам лупили, а она щеки подставляет…

Это сейчас в особенности почему-то мучило Ивана Андреевича. Он схватился за голову и заплакал.

— Ну, ну, полно.

— Не могу. Ну, чем она грязна? Вы скажите!..

— И охота вам только говорить об этом. Вы все преувеличиваете.

Иван Андреевич с силой толкнул Боржевского в плечо.

— Вы не понимаете: тут узел.

Смеющиеся глаза Боржевского его раздражали. Но он продолжал говорить, слушая собственные слова, которые звучали особенно громко и отчетливо, точно это были чьи-то посторонние слова.