Онлайн книга «Год Быка»
|
На это Василич встрепенулся. Платону пришлось поделиться с ним своей болью. – «А что ты хочешь? Орган ведь живой и не послушный!» – успокоил его один из знатоков. Во время утреннего обхода Максима Борисовича перед предстоящими выходными, он объявил, семенящему за ним преклонных лет обаятельному врачу-ветерану Михаилу Ильичу, что Гаврилина готовим к операции на понедельник, а Кочета после обрезания в тот же день выписываем. После полдника Платона снова навестила Ксения, привезшая дачных яблок. А он повеселил жену некоторыми пикантными подробностями прошедшей операции. – «Ну, ты, как всегда, в своём репертуаре, озорной ты мой!» – любовно потрепала она мужа по щеке. – «Тебе стричься пора! Да теперь давай и за зубы берись! А то вон, какой смешной и щербатый стал!» – проявила она о нём же заботу. – «Зато теперь я не боюсь кусать передними зубами! Скоро и нижним смогу!» – ёрничая, обнадёжил он жену. Но та на этот раз видимо не обратила внимания на юмор мужа ниже пояса, зато посочувствовала его жалобе на дурачка Лымина. – «И чего он из себя корчит? У него скорей всего комплекс неполноценности маленького человека! Наполеоновский комплекс! Так он наверно ещё и еврей?! А среди них никогда не было дворян. Они никогда не принадлежали к высшему обществу!» – стала она успокаивать мужа. – «То есть, они не были патрициями!? Но и среди пролетариев я их что-то тоже не видел?! Тогда остаётся, что они всегда были плебеями!» – логично развил мысль жены историк. Вечером он отловил Галину и в знак благодарности подарил ей большую шоколадку. Та радостно поблагодарила пенсионера. А на следующий день в воскресенье, в противовес Лымину обаятельный дежурный врач Михаил Ильич, обошёл всех пациентов, поинтересовавшись самочувствием каждого, внимательно выслушав их просьбы. Отойдя в пятницу от наркоза, в выходные дни Платон, наконец, спокойно занялся творчеством. Он дописал восемь стихотворений, и написал два новых, одно из них посвятив своему обидчику Лымину: «Кваку»: Один старик с фамильей редкой Лымин На деле мне предстал, как старый Каин. Меня достал придирками с подколкой: То дверь я не закрыл, то ею хлопнул громко. Но я в ответ молчал, пока слюну глотая, За ним лишь изредка, украдкой наблюдая: Что за дурак в соседях объявился? Ну, хоть за хамство за своё бы извинился!? На вид – сморчок, и ростом далеко не вышел. Чванливостью и барством только старец пышел. А сколько гонора, надменности и спеси?! В крови его, видать, немало вредной смеси?! Идёт по коридору он походкой «Квака». Ну, в общем, настоящая, видать, он бяка! Меня раз обозвал он даже «идиотом» За то, что оправдался я за дверью хлопом. Его в ответ я словом не ударил. Тем более пощёчину ему не впарил. Ведь много чести старому зануде. По жизни хаму, подлецу, Иуде. Я имени его ещё не знаю даже. Ведь для меня оно теперь Иуды гаже. И пусть всегда живёт без имени в стихах. И мается и кается в своих грехах! Сидевший вплотную Владимир Васильевич на этот раз всё хорошо слышал, и прокомментировал: – «Да, здорово! Зло!». Платону пришлось давать разъяснения: – «Если бы этот Лымин – педерёк с ноготок, обозвал меня где-нибудь в другом месте, а не в больнице, например на улице, да ещё без свидетелей, то я бы отвесил ему такую пощёчину, от которой бы он уже валялся в нокдауне! Но, скорее всего, я поберёг бы больную ладонь, и одним ударом ноги футболиста вышиб из него аденому вместе с простатой!». – «Ха-ха-ха! Ха-ха! Ха-ха!» – закатился Василич. – «Ну, ты даёшь!» – добавил он после смеха. У него вообще в этот вечер, после свидания с женой и сыном, было хорошее настроение. Только вот взрослый внук его не нашёл времени, чтобы навестить деда перед операцией. В ночь перед выпиской Платону что-то не спалось, хотя в голову ничего особенного и не лезло. Видимо ещё сказывались последствия перенесённого наркоза. Да и расслабленный уколом Василич в этот раз храпел без перерыва, даже не прореагировав на коронный Платоновский горловой куриный смех и посвистывания. За окном лил дождь, и его телу уже было не так комфортно и уютно, как ранее. Видимо его организм уже перестраивался на домашний режим сна с двух часов ночи, а не с десяти вечера, как в больнице. И всё, что ему удалось за ночь, так это сочинить лишь одно четверостишие, которое он на всякий случай сразу же и записал: Дождь за окном, ночь в надире, не спится. Храп у стены, но слипаются крепче ресницы. Дрёма берёт своё долгое, сонное бремя. Мысли уходят в подушку под смятую щёку и темя. Наступил понедельник, 23 ноября, а для Платона утро выписного дня. Для Владимира Васильевича же Гаврилина – операционное утро. А операции здесь шли потоком. На понедельник, например, запланировали целых семь! Как Платон и предполагал того повезли первым. Ожидая около кабинета Максима Борисовича, он услышал его приказ медсёстрам: – «Давайте Гаврилина!». – «Первый, пошёл!» – вдруг с радостным злорадством проснулся позже всех от наркоза рогатый. Тьфу, ты! – мысленно перебил того Платон. Он успел переговорить с главным, получив от него рекомендации на продолжение лечения, в свою очередь, обрадовав того: – «Мне у Вас так понравилось!». – «Ну, так!» – гордо кивнул головой Зингеренко. Не успел Платон отойти от кабинета, как по коридору загрохотала карета Василича. – «Василич! Успеха тебе!» – успел он попрощаться с коллегой, сжав в полусогнутой руке подзабытый ныне кулак «Рот фронта». – «Да, уж!» – согласилась с ним, вёзшая в этот раз коренной, всё та же красавица Ольга. Затем Платон дождался своей очереди к Марии Ивановне. Та поменяла повязку, на этот раз, пройдясь по головке и брустверу чем-то не жгучим, и дала свои рекомендации, отменив врачебную зелёнку: – «Будете утром и на ночь опускать своё хозяйство в баночку с раствором марганцовки, только не крепким, малинового цвета. И всё!». |