Онлайн книга «Манарага»
|
ПЕВИЦА: Не стоит извинений… (Глядя на часы.) Тем более – уже обеденный перерыв. ДИРИЖЕР: Уже?! Вах! (Оркестру.) И что мы сделали? Я спрашиваю вас, ничтожнейшие из земляных червей, что мы успели сделать сегодня?! Певица пошла со сцены. Я успел переодеться и все приготовить. Дверь открылась. Вошла певица, за ней – розовощекий толстяк с живым взглядом. – Маэстро! – он приветливо раскинул руки. – Вы уже ждете нас? Прекрасно! Я поклонился. Певица молча кивнула и со стоном опустилась на диван: – Оооо… Как же они лабают сегодня… – Диана, не знаю, каким чудом они мне вчера так хорошо сыграли! – толстяк прижал свои пухлые руки к груди. – И я прекрасно спел! Но сегодня… лабухи! Алишер в ярости, ты видишь. – Я вижу! – хохотнула она басом. – Какая у него правильная дирижерская палка! Он бьет их? По каким местам? – Ну, это зависит… Я слышал, что одной флейтистке он однажды сломал палец. Да… маэстро, маэстро, мы готовы! – Не совсем, – поморщилась певица. – Что такое, Диана? – забеспокоился толстяк. – Милый, ты совсем не заботишься обо мне, – она кокетливо качнула широкими плечами. – О, прости, прости! – он всплеснул руками, полез в карман, вынул золотую табакерку, открыл, снял с галстука золотую ложечку, зачерпнул из табакерки белого порошка и бережно поднес к ноздре певицы. Она моментально втянула в себя порошок и подставила другую ноздрю. Толстяк поднес новую порцию, которая так же стремительно исчезла в ноздре певицы. – Grazie mille… – не прикоснувшись к носу, она царственно откинулась на спинку дивана. Толстяк быстро обслужил и свой нос, зашмыгал, закряхтел, запыхтел, хотел было спрятать табакерку, но палец певицы повелительно указал на журнальный столик. Он поставил туда табакерку, положил рядом ложечку. Я надел белые перчатки, открыл чемоданчик, достал книгу, положил на поднос, предъявил клиентам: – Марк Агеев, “Роман с кокаином”, Париж, 1936. Они молча уставились на поднос. В ухе толстяка раздались тончайшие вибрации. – О нет, нет, – недовольно застонал он, но все-таки принял вызов. – Да. Я. А, привет. Что? Зачем? Ну… ладно. Голограмма развернулась, человек с нагло благожелательным лицом и пышной шевелюрой прижал руки к груди и опустился на колени: – Великая, несравненная, очаровательная Диана! От имени всех оркестрантов я приношу вам самые глубокие, самые искренние, самые кровоточивые извинения за нашу бездарнейшую, безобразнейшую, омерзительнейшую игру сегодня! Певица перевела вопросительный взгляд на толстяка. Тот отключил звук: – Это Фира Хариб, душа оркестра и мой старый приятель. Контрабасист. – Благодарю вас, – кивнула она. – Дело житейское. На записях случается и не такое. – Только не с нами! Только не здесь! От стыда мне остается лишь превратиться в соляной столб! – Может, в сахарный? – усмехнулась она. – Фира, тухлый ветер сегодня дует от виолончелей, – сообщил толстяк. – Марио, Алишер обещал их избить палкой по пяткам! Они прекрасные музыканты, после перерыва сыграют божественно, но, черт возьми, утром кто-то их сглазил! А главное – обосраться на арии Вагнера, это же нефритовый стержень всей оперы! Это ужасно! Это омерзительно! Это гадко! Это стыдно! Диана, вы не представляете, как мне стыдно! – Представляю. Встаньте. – Не встану! – Встаньте. – Не встану. – Ну и не вставайте… – она кивнула толстяку, тот открыл табакерку. – После перерыва мы потрясем вас чистотой, ясностью и всей, всей, всей нашей оркестровой мощью! – Я готова… – она громко втянула в себя порцию порошка. – Мы вас поднимем в воздух, пронесем над весенним Парижем и бережно опустим на землю. – И к этому я готова, – она втянула вторую порцию. – Ну, тогда я встаю с колен! – нагло рассмеялся Фира и ловко вскочил на ноги. – Марио, дорогой, любимый, маленький, ты не представляешь, как я люблю вас с Дианой! – Мы уже вместе? – иронично глянула певица на толстяка. – Спасибо, спасибо, Фира, дорогой… – тот подносил полную ложечку к своей ноздре. – Исчезаю! Растворяюсь! Дервиши покидают вершины! Голограмма пропала. – Галантный, – усмехнулась певица. – Прекрасный музыкант. Был пианистом, потом съездил в Тибет, пожил там три месяца с монахами, вернулся и влюбился в контрабас. И стал гениальным контрабасистом. Удивительно, а? Чаще случается наоборот – бегут от контрабаса к другим инструментам, так, милая? – И не такое бывает в нашем безу-у-умном ми-и-ире! – пропела вдруг она так громко, что у меня зазвенело в ушах и блохи испуганно зацвиркали. – Маэстро? – требовательно улыбнулся мне толстяк. Я положил полено в жаровню, чиркнул спичкой, взмахнул эскалибуром. На решетке покоилась ветка магнолии, искусно составленная из кусочков разнообразных фруктов. Ветка была облеплена сахарной пудрой. В углу гримерной деликатно заработала вытяжка. И погас свет. И огонь заиграл в их глазах. И вдруг. Они запели. ОНА: Книжный огонь. ОН: Снежный сахар. ОНА: Корчатся страницы. ОН: Буквы горят. ОНА: Весело и тепло. ОН: Ярко горит, быстро сгорает. ОНА: Плавится сладкий снег. ОН: Роман исчезает. ОНА: Пляска огня легка. ОН: Сильное пламя. ОНА: Сполохи слепят. ОН: Сахар течет. ОНА: Детская радость. ОН: Раскрылись цветы. ОНА: Над быстрым огнем. ОН: Янтарный отблеск. ОНА: Оранжевый свет. ОН: Теки, карамель. ОНА: Танцуй, огонь. ОН: Вспыхни сильней. ОНА: Сладкая ветвь. ОН: Волшебный лес. ОНА: Душа поет. ОН: Душа поет. Книга сгорела хорошо. Без головешек. В ушах – звон от их пения. Голоса у профи сильные. Я выложил карамелизованнную ветвь на блюдо, поставил на стол. Зажегся свет. – Милая, это для нас, – он поцеловал ей руку. |