Онлайн книга «Манарага»
|
Затем взял ветку, преломил и протянул певице облитый застывшим сахаром цветок магнолии. – Чудесно… – она захрустела цветком. – Знаешь, я только что вспомнила… это смешно… у меня скопилось два десятка платьев цвета фанданго, которые я больше не ношу. Год назад я вдруг влюбилась в этот цвет. – Я это помню, – он сунул в рот лист и громко захрустел им. – Необычный цвет. Тебе это шло. Очень. – Не лги, дорогой! Мы еще не были знакомы тогда. – Я видел тебя в Лондоне на премьере “Богемы”… ммм… красивое платье… – Ах да, правда! Так вот. Месяц назад я перестала носить фанданго. Я не знаю, что теперь делать с этими платьями. Кому их отдать? – Сохрани их для… ммм… музея имени тебя… – Чушь. Кому, кому отдать их? Как ты знаешь, подруг у меня уже нет. – Оркестрантам предложить? – Прямо сейчас, перед записью, а? – она рассмеялась. – Ох, они такое заиграют! – Да, да, да! Заиграют “Розу Алжира”. – Оперетту? Да, да! – И мы с тобой споем! Она громко расхохоталась. Потом посмотрела на меня: – Молодой человек, спасибо. Красиво и вкусно. – Да, да… – толстяк затряс головой, похрустывая. – Изумительно… и сам процесс… прекрасно! – Получше, чем у вашего коллеги с “Дамским счастьем”, – пробормотала она. – Вы очень добры, – поклонился я. – Налейте-ка нам воды, – попросила она. Я исполнил. Они похрустывали веткой, запивая ее водой. – Два десятка прекрасных платьев, – продолжала она. – Я целый год любила только фанданго! Это началось сразу после “Парсифаля”. – Ну, дорогая, это же… – начал было он, но она прижала палец к его губам. – Сразу, сразу после “Парсифаля”, хотя вся постановка была выдержана в сине-серо-черных тонах, там и сполоха красного не было, все получилось, все было прекрасно, но я была не очень собой довольна, я тебе рассказывала, что с Марко у меня отношения не очень, они были не очень и до “Парсифаля”, и сейчас по-прежнему не очень, хотя все, все критики писали про меня, что я спела как бы вопреки всему и вытянула спектакль, не я одна, конечно, вытянули мы с Эриком, Марко все топил собой, давил и топил, давил и топил, и утопил бы, если бы не мы, а мы вытянули, просто вытянули за волосы из этого сине-черного болота, и спектакль получился, и все были довольны, но я говорю, что я собой не очень была довольна, ты знаешь, я жестока к себе, так вот, я думаю, милый, что эта тяга к фанданго, к теплу, невероятная просто жажда живых цветов возникла у меня как реакция, с одной стороны, на это сине-черное дерьмо, а с другой – я рассталась с Борисом, я к чертям поругалась с Илоной, лучшей подругой, а дурочка Марта навсегда уехала в свою Америку, как говорится ade, mein schönes Vaterland, я всегда любила мужчин, ты знаешь, но в ту зиму я их просто воз-не-на-видела, я стала почти бестелесной, я даже перестала мастурбировать, я разбила вибратор молотком, осколок мне грудь поранил, я выбросила вибратор и все прошлое в помойное ведро, al diavolo, мне было так плохо, но весь год пела я на удивление хорошо, хотя внутри была серая, серая, серая пустота, омерзительная, гадкая, и я однажды, как сомнамбула, зашла в Hermès просто так, с улицы зашла и увидела платье цвета фанданго, и это было как всплеск, как сполох, как вспышка, как будто я попала в Андалузию на танец цыганок, и я сразу его купила, даже не меря, схватила, просто окунулась в него лицом, в этот цвет, как в стихию, а потом стала покупать другие, другие, еще, еще, в разных магазинах, искала этот цвет, как одержимая, везде, в некоторых я никогда раньше не была, магазинчики, мелкие, еще, еще, еще, разные платья, дорогие, дешевые, надо мной подсмеивались продавщицы, я покупала, покупала стремительно и носила, носила, носила, словно доспехи, чтобы спрятаться, чтобы выжить, это был фанданго, мой цвет, мое спасение, моя защита от мира, от боли и серости, от гадости, от блядства, моя броня, а потом… я встретила тебя. – Милая, знаешь, я тоже был… – начал он, но палец снова прижался к его пухлым губам. – И даже есть шуба цвета фанданго из живородящего меха. Шуба! Она прекрасна. Она питается снегом и дождем. Кому отдать эту шубу? – Отдай мне. Она серьезно посмотрела на него: – Ты знаешь, а тебе пойдет. – Правда? – Уверена. Он поцеловал ей руку, оставив коричневатый отпечаток: – Ты божественна! – Я знаю, милый. Но ты опять забыл про меня. – Прости, прости! Они втянули по порции порошка. Запили водой. И снова захрустели. – Это прекрасно… – бормотала она. И вдруг замерла: – Дорогой… – Что, милая? – он перестал жевать. – Дорогой мой человек… – лицо ее словно окаменело. – Что, что, Диана? – он с испугом уставился на нее. – О чем ты сейчас говорил? – Что я говорил? – Ну, этому… сейчас… – Кому? – Ну, ты говорил… – О чем? Кому? – Ты говорил про нефритовый стержень. – Нефритовый стержень? – он поднял брови. Она взяла в свою руку большой палец его руки и сжала. – Нефритовый стержень. На котором все держится… стер-жень… – она напряженно вглядывалась в его широкое лицо, – стер-жень… стер-жень… – Ах… – он улыбнулся липкими губами и сразу обмяк. Щеки его порозовели: – Стержень… да, да… милая… это… да… маэстро! Вы… то есть…короче, мы благодарим вас. От души. Вы свободны. Я поклонился, быстро снял халат и колпак, собрал свой чемоданчик. Они молча пожирали друг друга глазами, она держала его за большой палец. – Гонорар, – напомнил я. – Ой! – толстяк стряхнул оцепенение, шлепнул себя ладонью по вспотевшему лбу, вытащил из внутреннего кармана пакет. Протянул, оставив на бумаге липкие следы жженого сахара. Я обнажил деньги, пролистнул. – Сумма корректна! – подтвердила блоха. – Абдуллах вас проводит, – пробормотал толстяк. Я вышел за дверь. 12 апреля Ночь: аэропорт Шарль де Голль. Выпив в баре текилы со льдом и съев теплый сэндвич с лососем, направляюсь на мой рейс: 23:40. Стамбул. Завтра вечером чтение рассказов Чехова для одной полубандитской турецкой семьи. Старые клиенты, читал им уже восемь раз. И все – Чехов. По пути захожу в туалет. Облегчаюсь. Мою руки, разглядывая себя в зеркало. Нельзя сказать, что лицо мое приветливое. Подпольный образ жизни откладывает отпечаток. И уже первая седина в волосах видна. Но глаза спокойные. Это главное. Красная блоха даром электронную кровь не пьет… |