Онлайн книга «Искальщик»
|
– Ага, Марик… Обязательно… Конечно ж… Марик… А маму твою как звали? Хлопчик заплакал. Дора гладила и гладила одеяло. Но тон ее был беспощадный: – Не плачь! Не знаешь и не надо… А на какой ты улице жил? – Где? – трезвым и рассудительным голосом спросил в ответ хлопчик. – А хоть где. Где жил – ту улицу и скажи. И место скажи. Ну! Дора уже не гладила, а щипала одеяло, а я ж знал, что такое именно под одеялом прячется в виде Марикового живота, вдруг ее щипки туда долезут… Мне стало нестерпимо больно и затошнило до самых моих пяток. – Что вы до убогого лезете! Живодерка! Он же ж опомниться не успел. А вы: Марик – не Марик. Вы, между прочим, не в своей хате! Дома щипайте кого хотите! Хоть себя! Дора послушалась. Отстранилась и направила глаза в стенку. – Хай молчит. Это не Марик. Мне и пытать его не надо. Мне неинтересно. Я пойду щас. Она и правда пошла на выход. Я сидел без движения. Слышал, как Дора возилась с шубой своей дырявой, как стукнула дверью, как калитка грюкнула, как потом тишина восстановилась. На кровати в кубле свернулся приблудный хлопец. Конечно, Марик. Я позвал: – Марик! Вставай! Ведьма убежала! А хочешь, так лежи. Я спать пойду. Зевая напоказ, я размеренно двинулся в спальню. Оттуда из-за занавески на двери наблюдал за местностью. Кубло не ворухнулось. Я простоял минут десять. Ничего. Тихонько крикнул: – Пожар! Ни вдоха, ни выдоха, ни вздоха – в любую сторону. Не таясь прошел в сени, громко стукнул дверью, повозился с ведром, что-то нарочно уронил, ругнулся как следует. Кругами походил по комнате, посвистел некоторые мотивы для веселья. Налил себе остывшего чая, хлюпал водой, чавкал хлебом с салом. Ничего. С кровати мне отвечала только тишина. Когда я улегся на диван, до моих уставших от напряжения ушей донеслось вроде шелеста: – Ма-рик. Ш-ш-шкловс-кий. Я. Ес-с-сть. Ма-рик. Ш-ш-шкловс-кий. Потом я услышал босые ноги. Потом до меня приплыло облако страшной вони. Хлопец запутался в занавеске, никак не мог обнаружить дверь в спальню. А она ж была открыта. – Пус-с-сти до с-с-себя, мамоч-ч-чка, пус-с-сти… Облако приближалось и накрыло меня всего – до обморока. Я лежал, а Марик обнимал меня и голосил с слезами и соплями. Лез в мое лицо, гладил, как делают бабы, когда в гробу кого-то сильно провожают на вечный покой. – Ой, мамочка моя, пусти меня!.. Ой, мне больно! Ой, живот у меня болит!.. Я оттолкнул облако вместе с его вонью, с его слюнями и другим сопровождением. Толкал от себя, как камень толкают. Только камень – ни с места. Руки мои пихали мертвый воздух. Я вывернулся, побежал в комнату, каганец там еще теплел… Крикнул строго оттуда в направлении Марика: – Мама тебе говорит: спать! Ничего у тебя не болит! Ты сытый! Нажрался, вот и кажется! Спи! Мама знает! А сам боялся, что сейчас Марик займет и завоняет диван, и тогда я окончательно останусь без места для здорового сна. Добавил приказом: – Немедленно дуй сюда, тут твое место! Тут ложись! Марик послушался. И рукой так ловко прикрывал живот, вроде раньше, только-только что, все было одно притворство бреда. И ничего другого… Силы оставили меня в покое. В комнате бухнулся на диван, холодная спинка холодила. Толстая кожа поблескивала в темноте мерцанием сна. Я подумал, что если б человеку такую кожу. И забылся неровным сном. В калитку загрюкали. Следом зазвучал отчаянный голос Доры: – Открывай сию минуту! Хуже будет! Баба застала меня без сил. Терпеть ее возгласы на всю улицу мне было тяжело. Пустил Дору. Она уверенно сказала: – Прогнал малого. – Ага… Аж дрыном гнал… Дрыхнет! В моей комнате. На моей, между прочим, чистой постели. Теперь Шкловского нету, за грязным бельем Горпина придет – а мне ей заплатить нечем. А после вашего малого стирай – не отстираешь. Всю мою душу мне вымотал… Дора пропустила мимо. Вдохнула носом. Не выдохнула тут же, а как бы прожевала вонючий воздух. – Да… Хворый хлопчик. Посмотрю еще раз. Открывать Доре я ходил с каганцом. Она тот каганец и взяла для надежного опознания. Я подглядывал в щелку занавески. Дора водила каганцом над лицом спящего, шептала что-то, щупала кудлатые волосы. Обводила пальцами кругом лица, обрисовывала вроде. И по носу тоже водила. И по закрытым глазам водила. И по бровям, и по губам. Мне надоело наблюдать такое бабство. Я позвал: – Дора Соломоновна, хватит! Как ведьма, точно. Еще каганец уроните, пожар наделаете. Она не слушала и не слышала. Бормотала и бормотала. Вышла, когда я уже самовар наставил. Пробудился большой аппетит. Хватал с стола без разбора. Дора села за стол по-хозяйски. Налила себе чай. – Извините, Дора Соломоновна, сахара нема. Дора ответила невпопад: – С чего ты взял, что тот хлопец – Марик? – А кто ж? И по голосу, и вообще. Что я, Марика не узнаю? Мы с ним с всей силы родные были. Он у нас дома пасся без продышки. Шкловский за ним не смотрел никогда. Жил хлопец на полном произволе. Вы б видели, как его Перчик от себя гнал, когда Марик за ним увязывался в Киев ехать… Вроде собачки бежит до Киевского шляха, а Перец на подводе рукой так – назад – делает: отстань! Ни разу его с собой не взял. Марик просился по-всякому. Нет, не взял. И гостинцев не привозил. А Марик, между прочим, папу любил. Вслух не признавался, а любил. Перед хлопцами хвастался. Я никому не делился. Про себя тихонько знал, что не возил его Перец в Киев, а хлопцам с улицы не выдавал товарища. Вот как мы дружили. А вы говорите… Дора уселась на стуле плотней: – Ты где жил? – В Остре. Всегда. Честно. – Значит, в Остре Перчик засел. Рувима Либина, доктора, откуда знаешь? Я сама его по Киеву помню. – Либин у нас в Остре всех на свете лечил. И деда моего лечил. – Про дальнейшее промолчал. – Сколько у тебя возраст? |