Онлайн книга «Солдаты Апшеронского полка. Матис. Перс. Математик. Анархисты»
|
Соломин говорил, нанизывал слова, и ему стало не по себе. Все смотрели на него так, словно не доверяли тому, что он говорит. Ему захотелось внимания, милосердия. – Вы отчего-то не любите меня, – сказал Соломин, глядя прямо в глаза Турчину, – а мне всё хочется доказать вам свою состоятельность. Ваш кумир Чаусов ратует за отсутствие власти, свободу от принуждения, свободу ассоциаций, взаимопомощь, разнообразие, равенство и главное – братство. Так где же ваше ко мне братское чувство? – Испытывать к вам братское чувство без принуждения невозможно, – пожал плечами Турчин. – Так вы спрашиваете, как мои дела? – не смутился, а, напротив, оживился Соломин. – Что ж, отвечу искренно. Дела мои неважные. Я попал в переплет и никак из него не выберусь… – А что такого безвыходного в вашем положении? – спросил Турчин. – Яков Борисович, прошу тебя, – поспешно сказал Дубровин. Соломин не знал, что отвечать. Слова Турчина, их беспощадность упали в душу и плеснули через ее край. Соломин вспомнил, как был счастлив во время последнего разговора с Катей. – Как же мне не кручиниться, раз вернулся домой и не знаю, где жена моя? – Не жена она вам, – сказал Турчин. – А испытывать чувства по отношению к животному столь же безнравственно, как и бить это самое животное. – Это кто животное? – Мальчики, умоляю, прекратите! – взмолился Дубровин. – Какие же мы мальчики, доктор? – сказал, распаляясь, Соломин. – Нам уж о смерти как о покое пристало думать. Так кого вы, Яков Борисович, животным только что назвали? – Сожительницу вашу. – Позвольте спросить почему? – Но ведь она же потеряла облик человеческий. Вам изблизи это незаметно, со стороны виднее. – Ваше счастье, что вы находитесь в доме Владимира Семеновича и я не могу вас побить. В любом другом месте я к вашим услугам. – Не будет никаких услуг. А насчет зоологии вы сами попробуйте отстраниться и посмотреть на себя со стороны. Если не умрете со смеху, то кое-что поймете. – Что вы себе позволяете? Что я такого понять должен? – Я только говорю правду, не более. – Какая правда? Насмешку над ближним вы считаете правдой? – Вы мне не ближний и не дальний. Но правила общежития на вас распространяются. Справедливо или нет, но вы вхожи в наш круг и обязаны соответствовать нашим представлениям о приличии и здравом смысле. – Как у вас язык поворачивается учить кого-то жизни? – стушевался Соломин; он начал догадываться, к чему клонит анархист, и ему вдруг стало так страшно, как не было никогда в жизни. Дубровин встал и, разведя над столом руками, сказал: – Друзья… Не в моем доме. – Что значит «не в вашем доме», доктор? – вскричал Соломин. – Не в вашем доме должны унижать человеческое достоинство! А вы только что позволили это сделать. Не в вашем доме должны глумиться над человеком, взывающим к пониманию и милосердию! И вы допускаете эту ситуацию, а теперь призываете меня выйти вон и остаться в униженном и оскорбленном состоянии? – Что такое, милый мой? – искренне не понял Дубровин. – Вы говорите о правилах общей жизни. Но в то же время попираете элементарное право просящего. Если у меня нет денег для поддержания жизни любимого мною человека, возможно, самого важного человека в моей жизни, то это не значит, что мое обращение за денежной помощью является поступком оскорбительным. Взывающий к милости не может быть осужден. Общество, в котором это возможно, недостойно не только благополучия, но и какого-либо уважения… – Что ты, Петя, что ты, милый?.. – всплеснул руками Дубровин. – Мы все тебя любим и уважаем, зачем ты так? Дубровина охватило чувство, будто он только сейчас осознал, что именно происходит с Соломиным, как он страдает и что́ в действительности Катя для него значит. И ему стало не по себе от того, что ранее его душа пребывала в относительном покое при виде мучений этого человека. – Так вот, если хотите знать, я потерпел крушение. Полное фиаско. Моя жизнь опрокинута и никому более не нужна – ни мне самому, ни тем более кому-то еще; в ней нет ни ценности, ни хоть какого-то смысла. Я в мизерном положении и предпринять ничего не умею. Моя последняя надежда на благополучный исход рухнула сегодня… – Что случилось? – спросил Дубровин. – Разве это важно? Разве можно лишать человека презумпции боли? – Чтобы помочь, необходимо не теряться в догадках, а знать наверняка… – сказал отец Евмений. – Денег сестра мне не дала. Вот и вся беда. На этом финита ля комедия: ни вперед, ни назад… – Само отсохнет, – вдруг сказал Турчин. – Что отсохнет? – изумился Дубровин. – Любовь-морковь, – потупился анархист. – Что бы вы понимали в любви, – махнул рукой Соломин и сел на свое место. – Кое-что разумею, – сказал Турчин, твердо, испытующе глядя на Соломина. Отец Евмений встал и, сцепив в волнении руки, прошелся взад и вперед; вдруг его как будто что-то осенило, и он застыл, глядя в лицо Соломина. – Да ничего вы не понимаете, – продолжал Соломин. – Да, я горяч, можете презирать меня за это; темперамент у всех разный – иной пройдет и не заметит, а другой от царапины душой изойдет; но не в том дело, а в чувстве, в смысле существования. Вы человек холоднокровный, вы динозавр, рептилия, для которой писк и вопли теплокровных кажутся обеденной увертюрой, у вас от них только аппетит разыгрывается… – Что ты, что ты, Петя? – спросил, задыхаясь, Дубровин. – Прошу тебя, не кори Якова. Он прекрасный человек, он не хочет тебя обидеть, никто не хочет… – Нет, это я тебя умоляю, Владимир Семеныч, – отвечал Соломин. – Это я прошу тебя не выдавать желаемое за действительное. Научись не прекраснодушничать хотя бы внутри себя. – Да как ты смеешь! – воскликнул Дубровин краснея. – Я не позволю никому говорить обо мне в таком тоне, – крикнул он, хватая дрожащими пальцами воздух. – Я объективен! Отец Евмений, будто испугавшись доктора, опустился на стул и перекрестился, бормоча молитву. Словно покинув собственное тело, Соломин видел со стороны себя, и всю комнату, и то, как Турчин отступил два шага от стола, зло улыбнулся и встал, сложив на груди руки, терпеливо ожидая, когда у Соломина кончится порох и можно будет взять ситуацию в свои руки; Соломин опасливо зыркнул на него и, распознав угрозу, потупил взгляд. – Петя, сядь, успокойся, – сказал Дубровин. – Одна голова… прекрасно, но три лучше. Сядем, обмозгуем, в обиду тебя не дадим. Хоть и без лапы, но выберешься из капкана… Соломин вдруг сразу обмяк, плюхнулся на стул, втянул голову в плечи, разглаживая джинсы на коленях, и пробормотал: |