Книга Ежевичная водка для разбитого сердца, страница 34 – Рафаэль Жермен

– А ты бы хотела, чтобы они стали тибетским племенем или серийными убийцами? Народ любит обыкновенную жизнь. И по-моему, в Империи сидят не дураки, они знают это.

Он был совершенно прав. Я, собственно, тоже любила обыкновенную жизнь. В далекой юности я мечтала, глотая романы Александра Дюма: мне хотелось жизни «плаща и шпаги», бурной и страстной любви и невероятных приключений. Хотелось стать пиратом, открывать неизвестные пустынные острова и пить темный ром из бутылки в компании самых отчаянных флибустьеров, какие только бороздили тропические моря. Но прошло время, и теперь я стремилась к любви мирной и разделенной, к безмятежности и душевному покою, к безбурным дням тихой жизни. Усмотрел ли Флориан в этом отказ от себя? Потому ли он ушел, что чертова хипстерша еще грезила абордажами и поисками сокровищ?

– Это не изъян – быть обыкновенным, – сказал Максим, как будто прочел мои мысли.

Я криво улыбнулась.

– Ты думаешь, все втайне верят в свою необыкновенность?

– Да, – кивнул он. Потом повертел головой налево и направо, как делают актеры в детских фильмах, когда хотят показать, что готовы открыть секрет; он наклонился ко мне и прошептал: – Но на самом деле необыкновенный только я. – И приложил палец к губам.

Я тихонько засмеялась.

– Ну а ты, – спросил Максим, – что ты пишешь?

– Так я же тебе только что сказала.

– Нет, ты сама, что ты пишешь?

– Что ты хочешь сказать?

– Ну, я думаю, вряд ли ты проснулась однажды на последнем курсе и сказала себе: «Я хочу писать автобиографии «звездочек». Что ты сама пишешь? Для себя?

– Ничего особенного.

Он посмотрел на меня, явно спрашивая себя, надо ли настаивать. Я тоже уставилась на него, мысленно повторяя: «Отстань-отстань-отстань», как вдруг вошла высокая брюнетка и направилась прямо к нашему столику.

– Привет, – сказала она однозначно агрессивным тоном, сняв темные очки ценой как минимум четыреста долларов. Максим инстинктивно отпрянул.

– Привет.

– И давно ты вернулся?

Вчера я узнала, что Максим провел последние два года во Франции, куда уехал, получив стипендию Квебекского Совета по литературе и искусству (как поэт – создание детективов, по его словам, Совет искусством не считал), а потом остался ради прекрасных глаз одной француженки, жить с которой оказалось невозможно. Он вернулся, сказал он мне, чуть больше месяца назад.

– Я… не так давно, – ответил он.

– Ты вернулся двадцатого января.

Максим молчал. Высокая брюнетка – роскошная, надо сказать, высокая брюнетка, – казалось, вот-вот налетит на него, как реактивный снаряд.

– Ты вернулся двадцатого января, – повторила она. – Твоя соседка мне сказала.

– Ты… знакома с моей соседкой?

– А что? От тебя ни слуху ни духу почти год, должна же я была у кого-то о тебе узнать? С ума сойти, ты вернулся четыре недели назад и не позвонил мне.

«Ну да, – захотелось сказать мне. – Удивительное дело».

– Я думал, что внес ясность, когда мы в последний раз виделись, разве нет? – сказал Максим. – Когда я приезжал в прошлом году, я объяснил тебе, что у меня кто-то есть.

– Это она? – спросила высокая брюнетка, ткнув в меня пальцем, но не удостоив взглядом.

– Нет. Нет, это… оставь Женевьеву в покое.

Мне вдруг пришло в голову, что, может быть, придется драться, и от этого меня разобрал неудержимый смех. Но высокая брюнетка ко мне даже не повернулась. Она открыла было рот, чтобы снова наброситься на Максима, но тут он заговорил:

– Марианна, черт возьми! Я тебе ничего не должен, ты мне ничего не должна! Мы с тобой уже все выяснили!

Марианна застыла. Гаспар из-за стойки наблюдал за нами, видимо, готовый навести на Марианну порчу, если потребуется. Максим взял ее за локоть.

– Два года прошло, Марианна. Серьезно.

– НЕ ТРОГАЙ МЕНЯ!

Она с силой вырвала у него руку, в два прыжка пересекла кафе и выскочила за дверь. Я сидела, не смея ничего сказать. Максима трясло от злости.

– Все в порядке? – спросила я.

– Да… я… извини за эту сцену.

Он опустил глаза.

Я повторила: «Все в порядке?», но он, казалось, был целиком погружен в свои мысли и даже – или мне померещилось? – пустил слезу. «Прости, – сказал он, утирая глаза. – Не выношу таких вещей… Эту женщину я очень любил и до сих пор очень люблю, хотя и… ладно…»

Будь я в лучшей форме, эти слова меня бы ошарашили.

– Извини, – повторил Максим. – Я немного чувствителен.

– И тебе самому очень нравится эта твоя чувствительность.

Он рассмеялся:

– Ну да… не слишком это мужественно, я полагаю… Я не должен был?

– Нет, нет… просто это редкость. Или, может быть, я общалась только с брутальными самцами. Не исключено.

– Нет… просто я плакса.

Я недоверчиво подняла брови.

– Я не должен бы говорить это девушке, на которую хочу произвести впечатление, да?

– По логике вещей, я думаю, ты не должен бы говорить девушке, на которую хочешь произвести впечатление, что хочешь произвести на нее впечатление.

Максим расхохотался. Мне было одновременно лестно и неловко. Я не хотела, чтобы он хотел произвести на меня впечатление, и еще меньше – чтобы он мне это говорил. Его искренность требовала ответа или как минимум реакции, а я не хотела реагировать, по лени или из трусости. Но Максим, казалось, ничего от меня не ждал. Пока я ломала голову, что бы сказать в ответ на его признание, он кивнул на дверь, в которую выбежала Марианна:

– Я бы хотел только сказать в свое оправдание, что я не доводил ее до этого, ясно? Она уже была такой, когда мы познакомились. Конечно, поначалу это возбуждало и было очень мило. Но оказалось лишь верхушкой айсберга. А в постели…

– Так это не миф? Что сумасшедшие – всегда фурии в койке?

– Не знаю, миф ли это, но… – Он сощурил глаза. – Ловишь меня, да? То есть, что бы я ни ответил, ты свяжешь это с прошлым вечером, чтобы узнать, думаю ли я, что ты сумасшедшая или недостаточно хороша в койке.

Я усмехнулась: «Да, я тебя ловила». Но я немного ревновала к Марианне, которая и два года спустя сохранила свою ауру сумасшедшей фурии.

– Поскольку… я джентльмен, – сказал Максим, – не стану хвалить себя, но… я провел… чертовски славную ночку.

Я почувствовала, что краснею. Вспоминать ночь мне не хотелось. Дело было не столько в самом акте, сколько в том, что я бросилась в него очертя голову, чтобы забыть свое горе. Поступок сумасшедшей, сказала я себе. Я, должно быть, была дьявольски хороша. Но лучше было сменить тему.