Книга Роман потерь, страница 38 – Джулит Джедамус

Девятый день Третьего месяца. Утро.

Даинагон прислала мне записку, в которой просит составить ей компанию во время посещения Садако. Она делает это по приказу императрицы, которая обеспокоена настроением своей падчерицы. Ходят слухи, что принцесса совсем не разговаривает и очень похудела.

Даинагон поедет к ней завтра в середине дня и возвратится ближе к вечеру. Следует ли мне ехать? Каждая клеточка моего существа восстает против этой поездки, но мой разум склоняет согласиться. Не то чтобы я хотела поговорить с ней. Я поеду только в том случае, если мое присутствие останется в тайне. Я хочу увидеть дом, в котором она проводит дни, проверить, соответствует ли он сложившемуся у меня в голове образу. Я останусь в экипаже и стану наблюдать сквозь шторы, и Садако никогда не узнает, что я там была.

Согласится ли Даинагон солгать и сказать, что приехала одна? Осмелюсь ли я попросить ее оставить мое присутствие в тайне?

Поездка привлекает меня еще по одной причине. Мы, Даинагон и я, могли бы поговорить свободно. Грохот экипажа не позволит вознице подслушать наш разговор, и мы сможем говорить открыто, как если бы находились посреди равнины Сага. Я смогу спросить ее об Изуми и о том, какое давление оказывается на императора, с тем чтобы он отрекся от престола.

Да, я поеду, но только в том случае, если буду невидима, как демон в своем соломенном плаще.

Вечер десятого дня.

Вчера вечером я послала Даинагон записку, и она согласилась на мои условия. За что она любит меня так, что готова принять все мои ухищрения? Я недостойна ее доброты.

Мы ехали в плетеном экипаже, бамбуковые шторки которого скрывали все, кроме нашего взаимного расположения. Время от времени я выглядывала в щелки, чтобы посмотреть на непривычные нашему взору западные земли.

Как близко от дворца расположена эта пустующая земля и как далеко! Как соблазнительна в своей буйной роскоши! Я видела деревья, обвитые белой омелой и обыкновенным плющом, и пустующие пространства, заросшие артемизией. Я видела разрушенные землетрясениями и пожарами дома, руины которых стояли как знаки беды, покинутые их несчастными обитателями. Я видела женщин, склонившихся над грядками с петрушкой и луком, и затопленные водой поля, в которых отражалось темно-серое небо. Мне было любопытно, каково жить в таком романтическом уединенном месте, где воры общаются с духами деревьев, серебристые лисы делят норы с демонами, а совы ухают в соснах и днем, и ночью.

Экипаж загремел, и под его нескончаемый шум мы начали разговор.

— Ей лучше? — спросила я.

— Изуми? Я не видела ее, — ответила Даинагон, складывая веер, — но слышала, что последние два дня она провела в постели и все время писала письма.

Писала письма? Но кому? Вопрос повис в воздухе, подобно серым облакам над рисовыми полями, но не имело смысла произносить его вслух.

— Что ей понадобилось в сосновой роще посреди ночи? — спросила я, прекрасно понимая, что на этот вопрос ответа не было, как и на другой, невысказанный.

— Кто знает? — ответила Даинагон. — Однако я слышала, что она велела горничной отправить чистить свою летнюю одежду и держать наготове дорожные сундуки.

— Значит, она собирается в поездку.

— Возможно. А пять или шесть дней назад она получила пакет с бумагой для писем. Ее горничная слышала, как она пререкалась с посыльным, потому что бумага была не того цвета.

— А какого она была цвета, вы знаете?

— Голубая корейская бумага. Но ей нужен был другой оттенок.

— Значит, голубовато-серый. Такой цвет любил Канецуке.

Сколько писем на бумаге такого оттенка хранила я в моей желтой парчовой сумке? Шесть или семь; он предпочитал этот цвет, когда впадал в меланхолию; голубовато-серый цвет соответствовал грустному настроению — цвет моря у берегов Акаси, цвет дождевых облаков…

— Не надо, — сказала Даинагон, которая все поняла по выражению моего лица. — Вы знаете, что должны забыть его.

Почему мысль о нем до сих пор так меня ранит? Я заплакала.

Почему он разрушает меня даже теперь, когда я не надеюсь на его возвращение? Почему я вновь позволяю себе мучиться ревностью? По-видимому, он опять настаивал, чтобы она приехала к нему; и в ту ночь она выходила, чтобы встретиться с человеком, который должен был устроить ее поездку в Акаси. Может быть, он опоздал, а она ждала его и попалась на глаза разбойникам. Что они сделали? Интересно, отложит ли она побег из-за этого нападения или, наоборот, ускорит его, доведенная до отчаяния слухами о том, что ее изнасиловали. А что она скажет Канецуке?

Постарается ли она избежать разговора об этом в надежде, что он не узнает о случившемся из других источников, или она признается ему, рискуя вызвать его отвращение? Я не завидовала ее положению.

— Он потому обижает вас, — как всегда, спокойно сказала Даинагон, — что вы разрешаете ему делать это.

Я понимала это так же хорошо, как и она, но предпочла не отвечать. Некоторое время мы ехали молча, потом я спросила:

— Как вы думаете, регент дарует ему прощение? — Мы уже обсуждали с ней неминуемое отречение императора (хотя я была достаточно осмотрительна, чтобы не обнаружить, что знаю эту новость благодаря Рюену) и то, какие последствия это может иметь.

— Будем надеяться ради вас самой, что нет, — сказала Даинагон. — Вы не должны желать этого.

— Я не желаю.

— Может быть, вы думаете так, но вы столь же искусно лжете себе самой, как и другим.

Как я могла убедить ее, что она ошибается? Как я могла объяснить ей, что меня так же пугало его возвращение, как и отъезд Изуми?

— Возможно, вам следовало бы поговорить с ней? — сказала Даинагон. — Никто не знает, как она могла страдать.

Я посмотрела сквозь занавеси на мерцающие поля. Пошел дождь:

— Вы, как никто другой, могли бы понять, что она чувствует.

— Почему? — горько вопросила я. — Потому что мы любим одного и того же лжеца?

— Потому что вы обе страстные натуры и обе любите слова.

— И что, Изуми должна доверять мне только потому, что мы обе любим слова?

— Она не доверяет вам. Но, может быть, несмотря на это, она послушает вас. Она, как и вы, очень любит истории.

— Да, я знаю о ее страсти к историям. Одну она написала обо мне. А какую историю мне поведать ей?

— Ну, не мне выбирать. Может быть, вы поймете это, если у нее будет возможность рассказать вам свою.

Хотела ли я знать, что произошло с ней той ночью? Хотела ли я услышать о ее планах и о том, как она тайно договаривалась с Канецуке? Да, очень хотела. Но Изуми была последней, кого я могла спросить об этом.