Онлайн книга «Дым и зеркала»
|
– Медленнее, медленнее, – попросила она. – Позвольте им вас узнать. Позвольте им вас любить как… как любила бы вас женщина. Я подержал колоду, крепко сжав в руке, потом вернул ей. Она перевернула первую карту. Она называлась «Вервольф», из тьмы на картинке на меня смотрели янтарные глаза, а ниже была красная с белым улыбка. В ее зеленых глазах возникла растерянность. Они сделались изумрудными. – Это карта не из моей колоды, – сказала она и перевернула следующую. – Что вы сделали с моими картами? – Ничего, мэм. Просто их подержал. И все. Перевернутая ею карта была «Глубокий». Зеленое существо на ней смутно походило на осьминога, и его рты – если это действительно были рты, а не щупальца – прямо у меня на глазах начали извиваться. Она накрыла эту карту следующей, потом еще одной и еще одной. Остальные карты оказались пустышками, просто клееным картоном. – Вы подменили колоду? – Казалось, она вот-вот расплачется. – Нет. – Уходите, – велела она. – Но… – Уходите! – Она опустила глаза, точно пыталась убедить себя, что меня больше не существует. В комнате все так же пахло благовониями и свечным воском, и я выглянул на улицу. В окне моей конторы вспыхнул и погас свет. Двое мужчин с фонарями бродили по ней в темноте. Они открыли пустой каталожный шкаф, огляделись по сторонам и заняли свои места: один в кресле, другой за дверью, чтобы ждать моего возвращения. Я про себя улыбнулся. Контора у меня холодная и негостеприимная, и если повезет, они прождут много часов, прежде чем наконец поймут, что сюда я уже не вернусь. Вот так я оставил мадам Иезекииль переворачивать одну за другой свои карты, рассматривать их, точно от этого полные символов изображения вернутся, и, спустившись вниз, пошел по Марш-стрит к бару. Теперь там не было ни души. Бармен курил сигарету, которую затушил, когда я вошел. – А где любители шахмат? – У них сегодня вечером великий праздник. Они собираются у залива. Нуте-ка. Вы «Джек Дэниэлс» пьете? Верно? – Звучит заманчиво. Он мне налил. Я узнал отпечаток большого пальца с прошлого раза, когда мне достался этот стакан. Я взял со стойки томик Теннисона. – Хорошая книга? Лысоволосый бармен забрал у меня книгу и, открыв, прочел: За громами волн, В пучине безбрежного моря, Не ведая снов, не зная горя, Спит Кракен… Я допил, что еще оставалось в стакане. – Ну и? Что вы хотели этим сказать? Обойдя вокруг стойки, он поманил меня к окну. – Видите? Вон там? Он указал на скалы к западу от города. У меня на глазах на вершине скал зажегся костер, вспыхнул и загорелся медно-зеленым пламенем. – Они собираются пробудить Глубоких, – сказал бармен. – Звезды, планеты, луна – все стало на нужные места. Время пришло. Суша потонет, моря поднимутся… – Ибо мир должен быть очищен наводнениями и льдом, и будьте любезны впредь держаться своей полки в холодильнике, – пробормотал я. – Прошу прощения? – Ничего. Как быстрее всего туда добраться? – Вверх по Марш-стрит. Потом налево за церковью Дагона, дойдете до Мануксет-вей и все время прямо. – Сняв с крючка за дверью пальто, он его надел. – Пойдемте. Я вас провожу. Не хотелось бы пропустить представление. – Вы уверены? – Никто в городе пить сегодня не будет. Мы вышли на улицу, и он запер за нами дверь бара. На улице было студено, поземка гнала по мостовой снег, точно белый туман. С улицы я не мог бы уже сказать, сидит ли мадам Иезекииль в своем убежище под неоновой вывеской, ждут ли еще гости в моей конторе. Пригнув головы от ветра, мы пошли к церкви Дагона. За шумом ветра я слышал, как бармен разговаривает сам с собой. – Веялка с огромными лопастями, спящая зелень, – бормотал он. Повержен в стебли зелени лесной, Лежит века – и обречен лежать, И плоть свою червям навек отдать, Покуда не воспрянет огнь земной! Людьми и серафимами узрен, Восстанет… и навек погибнет он. Тут он замолк, и дальше мы шли в молчании, гонимый ветром снег кусал нас за лица. «И, глотнув кислорода, сдохнет», – мысленно закончил я, но вслух ничего не сказал. Через двадцать минут мы вышли из Инсмута. Мануксет-вей закончилась, превратившись в проселок, отчасти укрытый снегом и льдом, на котором мы оступались и оскальзывались, карабкаясь в темноте наверх. Луна еще не поднялась, но уже начали проступать звезды. Их было так много! В ночном небе они высыпали, как бриллиантовая пыль и толченые сапфиры. Столько звезд видно только на морском берегу, в городе такого не увидишь. На вершине утеса за костром маячили две фигуры: одна – приземистая и непомерно толстая, другая изящная. Сделав несколько шагов, бармен стал с ними рядом лицом ко мне. – Узрите, – сказал он, – жертвенного волка. – В его голосе появилось что-то странно знакомое. Я промолчал. В костре плясало зеленое пламя, озаряющее троицу снизу: классическая подсветка для привидений. – Знаете, зачем я вас сюда привел? – спросил бармен, и я понял, почему его голос кажется мне знакомым: это был голос мужчины, пытавшегося продать мне алюминиевую обшивку. – Чтобы остановить конец света? Тут он надо мной рассмеялся. Первый силуэт принадлежал толстяку, которого я застал спящим у себя в конторе. – Но, если говорить эсхатологически… – пробормотал он голосом настолько низким, что задрожали бы стены. Глаза у него были закрыты. Он крепко спал. Вторая фигура была закутана в темные шелка, и пахло от нее пачули. Она держала нож. И безмолвствовала. – Сегодня ночью, – сказал бармен, – луна принадлежит Глубоким. Сегодня ночью звезды сложатся в конфигурации темных Древних времен. Сегодня ночью, если мы их позовем, они придут. Если сочтут нашу жертву стоящей. Если услышат наши призывы. Тут над противоположным берегом залива выползла луна, огромная, янтарная и тяжелая, а с ней из океана далеко под нами поднялся хор низкого кваканья. От лунного света на снегу и льду толку меньше, чем от дневного, но сойдет и он. К тому же с луной мое зрение обострялось: в холодных водах поднимались и опускались над поверхностью в медленном водном танце люди-амфибии. Лягушкоподобные мужчины и лягушкоподобные женщины. Мне показалось, я увидел среди них мою домохозяйку: она извивалась и квакала в бухточке вместе с остальными. |