Онлайн книга «Рождение богов (Тутанкамон на Крите). Мессия»
|
– Энра! – закричала так, что далеко, на реке, старый рыбак в лодке, чинивший сети, услышал и подумал: «Кто это так страшно кричит во дворце, точно режут?» В глубине хода распахнулась дверь, и из нее выбежал царь. Кинулся к царице, лежавшей на полу. Стоя на коленях, склонился к ней, приподнял ее, обвив одной рукой стан ее, другой – поддерживая голову, и заглянул ей в лицо. С тихим стоном открыла она глаза и посмотрела на него с блаженной улыбкой, повторяя: – Ты! Ты! Ты! Вдруг вся затрепетала, забилась, как пойманная рыба на крючке. Голова закинулась, и он почувствовал, что тело ее тяжелеет. Опустил ее на пол, нагнулся, поцеловал в губы и в этом поцелуе принял ее последний вздох. В тот же день вечером, когда царица все еще лежала на ложе своем в спальне – все плакали над ней, кроме царя и Дио. Я – сестра твоя, на земле тебя любившая, — Никто не любил тебя больше, чем я! — вспомнила Дио плач Изиды. Царь взял ее за руку, отвел в сторону и сказал: – Хорошо, что не плачешь… Дио ничего не ответила и посмотрела на него пристально. – Плакать не надо, – продолжал он с тихой, страшной улыбкой. – Так лучше… – Лучше? – Да, лучше. Теперь мы свободны. Пойдем к Нему вместе. Хочешь? «Нет, не хочу!» – хотела крикнуть она, но опять посмотрела на него и вдруг поняла, что это не он говорит, и не ему ответила с такой же тихой, страшной улыбкой, как у него: – Пойдем! V – Я узник, а ты тюремщик, так, что ли, Рамоз? – Нет, государь, не так. Ты мой царь, а я твой раб… Что ты смеешься? – «Нечего плакать над прокисшим молоком», – как говорит Айя. Дело сделано, птичка попалась. Часовые – у всех дверей, падают ниц, а пройти не дают – копья скрещены. Это и значит: ты – мой раб? – Стража тебя, государь, охраняет. Сам знаешь, всюду шныряют наемные убийцы, Тутины посланцы. Нож Изеркера, яд Мериры помнишь? Как же мне тебя не беречь?.. Опять смеешься? – Друг мой, прости! Ты лгать не мастер: лгущий Рамоз – гиппопотам, ловящий блоху. Не от убийц ты меня бережешь, а от меня самого. Полно же лгать, скажи, чего ты от меня хочешь? – Сколько раз говорил, Уаэнра: ты царь – будь же царем… – Нет, уже не царь: я от престола отрекся. – Царь не может отречься, не имея наследника. А Заакера скончался… – Да, брат мой милый! Как он умер, скажи. – Пал на поле брани, как настоящий мехир-удалец. Ополченье бога Ра вел на Тутину сволочь; как наши дрогнули, кинулся вперед и всех увлек за собой бранным кличем, знаешь, каким: «Радость-Солнца, Сын-Солнца Единственный!» Ранен был копьем в живот, долго мучился. Жил без Бога, а с Богом умер. «Есть Бог! Есть Бог!» – все повторял перед концом и тебя поминал – счастлив был, что за тебя умирает… – В той же битве ранен и ты? – Что за рана – пустая царапина! А много храбрых пало за тебя, государь… Замолчал угрюмо. – А перстенек-то Амонов с ядом, подарок твой наследнику, знаешь, кому достался? – опять заговорил, усмехаясь. – Мерире. Только что Заакера скончался, прислал мне Мерира послов просить перстня за выкуп, двадцать боевых колесниц да десять пленников. – Что же ты, отдал? – Нет, отказал. А перстень все-таки выкрали, – должно быть, его же людишки. Пусть владеет: яд змее! Одну половину высыпал в чашу тебе, а другая осталась ему. Хватит, может быть, и на Туту! Долго еще говорил о войне и бунте; умолял царя явиться народу, чтобы выбить из Тутиных рук главное оружье – слухи, что царь умер, и теперь он, Тута, – единственный, законный наследник престола. Но царь уже не слушал его, быстро шагал взад и вперед по верхнему крытому ходу дворца, выходившему на реку, тому самому, где, недели две назад, скончалась царица. Рамоз сидел в кресле; не хотел было садиться при царе, но тот усадил его насильно, зная, что ему трудно стоять от раны в ноге. Белые, круглые, большие облака опрокинулись в глади реки, уже зимней, вошедшей в свои берега, и лодки с раскинутыми парусами реяли, как птицы, над облаками. Луч предвечернего солнца, уже янтареющий, падал на внутреннюю стену хода с ветхой росписью: двенадцатилетняя девочка давала нюхать полураспустившийся цветок тюльпана тринадцатилетнему мальчику; в стройных, как бы пляшущих, движеньях обоих была робкая нега любви, а в детских лицах – недетская грусть. То были царь и царица в юности. Глядя с удивленьем странно-бесчувственным на эту девочку, царь думал, что мертвое тело ее сейчас корчится, морщится, подобно древесной коре, в благовонно-смрадных смолах умастителей. «Мертвое тело хуже навоза», – вспомнил свое изречение и вдруг начал дрожать от тихого смеха, пробегавшего по телу его, как мурашки озноба или трескучие искорки в меху под гладящей ладонью. Устал ходить, сел в кресло. Шахматный столик стоял между ним и Рамозом. Нож лежал на нем. Царь взял его, вынул из ножен и начал рассматривать серебряный узор на бронзовом клинке – погоню львов за ланями в речных камышах. – Чей это нож? – спросил Рамоз. – Не знаю, – ответил царь. – Видишь, какой тонкий, гибкий, – «ивовый лист» кефтийский. Должно быть, Диин… А что, мой друг, страшен нож в руках сумасшедшего? – Все шутить изволишь, государь, а мне не до шуток! – Шучу? Нет, не совсем. Мне самому иногда кажется… Не кончил. Снова забегали мурашки по телу – по меху трескучие искорки. – Ну, так как же, Рамоз, как нам быть с наследником? Ты говоришь: «Ни одного», – а я: целых два, Хоремхэб и Тута, – выбирай любого. – Хоремхэб, при жизни твоей, венца не примет, а Тута – вор, убийца, смерд… – Вдруг задохся, побагровел и весь затрясся от бешенства. – Тута – царь Египта? Нет, государь, не бывать тому, пока я жив! Встал. – Уходишь? – спросил царь, тоже вставая. – Ухожу, нам больше говорить не о чем. – Постой. Что-то я хотел еще… Да, вот что. Все равно, – делай, что знаешь, выбирай, кого хочешь, а только меня отпусти. Я больше не могу… Губы его задрожали, брови поднялись, лицо сморщилось, как у маленьких детей, готовых заплакать, и, прежде чем Рамоз успел опомниться, царь упал перед ним на колени. – Отпусти! Отпусти! Отпусти! – плакал, ломая руки. Если бы земля под ним разверзлась или небо на него обрушилось, это было бы для Рамоза меньшим ужасом. Он быстро нагнулся к царю, поднял его, усадил и сам повалился ему в ноги. – Царь мой, бог мой, Радость-Солнца, Сын-Солнца Единственный, все будет по воле твоей! Но царь уже не слышал его, отвернулся и уставился широко раскрытыми глазами в одну точку. |