Онлайн книга «Рождение богов (Тутанкамон на Крите). Мессия»
|
И вдруг опять затвердил, как в беспамятстве: – Скоро! Скоро! Скоро! VII К Городу Солнца подступали мятежные войска Тутанкатона. По всему Египту объявил он, что царь Ахенатон и наследник Заакера убиты изменником Рамозом и он, Тута, единственный отныне законный наследник престола, идет казнить цареубийц. Верные царю войска Рамоза встретили бунтовщиков на южной границе Атонова удела. Исход битвы был сомнителен. Бунтовщики отступили, но отступил и Рамоз. Старый вождь понял, что дело его проиграно, дух войска пал; люди, смущенные слухами из вражьего стана, не знали, с кем и за кого сражаются, кто настоящий бунтовщик, Тута или Рамоз. Чтобы уничтожить эти слухи, надо было самому царю явиться войскам; но на это Рамоз уже почти не надеялся. Все же отступил на Ахетатон, чтобы здесь, на глазах у царя, дать последний бой. «Может быть, он опомнится и не захочет предавать землю Туте, вору», – думал Рамоз. Но не спокойно было и в городе. Из-за воровских Тутиных шаек подвоз хлеба прекратился. Начались голодные бунты, сначала среди военнопленных и наемных рабочих, согнанных во множестве на постройку новой столицы; потом в войсках, оставленных для защиты города; и, наконец, в Селеньи Пархатых. В первый день бунта Рамоз подошел к городу, но войти в него не посмел со своими ненадежными войсками; а Тута, следуя за ним, переступил святую межу Атонова удела. В первом часу пополуночи в царские сады Мару-Атону прискакал из города страженачальник Маху с девятью боевыми колесницами и велел расположить отборные части дворцовой стражи так, чтобы защитить Мару-Атону от нападений двойного врага – Тутиных войск и бунтовщиков из города. – Где государь? – спросил Маху, вбегая в нижние сени царского терема. – Почивать изволит, – ответил врач Пенту и, взглянув на Маху, испугался: лица на нем не было, голова перевязана; должно быть, ранен. – Ступай, разбуди, – сказал Маху. – Как можно, больного, среди ночи… – Ступай, ступай! – Да что такое? – В городе бунт, царя надо спасать! Оба взбежали по лестнице во второй ярус терема, где в тесной дощатой келийке, бывшей спальне царевниной няни Азы, на бедном ложе почивал царь. Вызвали Дио и послали к нему. Заслоняя ладонью пламя лампады, она вошла в спальню на цыпочках, остановилась и поглядела на царя издали. Он так сладко спал, что жалко было будить. Но вспомнила слова Маху: «Жизнь дороже сна», подошла к спавшему, наклонилась и поцеловала его в голову. Он открыл глаза и, жмурясь от света, улыбнулся. – Что ты, Дио? Спи, мне хорошо. – Нет, Энра, спать нельзя, вставай. Маху приехал, говорит, нужно видеть тебя. – Маху? Зачем? – спросил он, вглядываясь в нее и приподнимаясь на ложе. «Все равно сейчас узнает», – подумала она и сказала: – В городе бунт. – И Тута с войсками идет? – догадался он: должно быть, кое-что уже слышал. – Отчего же раньше не сказали? А впрочем, так лучше, – сразу. Говорил спокойно, как будто задумчиво. – Где же Маху? – Хочешь, сюда позову? – Нет, я выйду к нему. Начал одеваться. Дио помогала ему: не стыдились друг друга. Одевался не спеша. – Что это? – спросил, увидев свет в окнах. – Где-то горит. – Где? – Не знаю. Маху скажет. Вышли в сени. Отсюда видно было зарево над городом. Горели царские житницы, казармы, дворец и храм Атона. Маху подошел к царю и поклонился ему в ноги. – Жизнь, сила, здравье царю… Не мог говорить, заплакал. Царь нагнулся и обнял его. – Что ты, Маху? Не плачь, все хорошо будет… Ранен? – спросил, увидев на лбу его повязку. – Ох, государь, не до меня сейчас, – тебя спасать надо! – От чего спасать? В двух словах Маху доложил обо всем и, опять припав к ногам царя, воскликнул: – Пойдем же, пойдем скорей! Колесницы ждут у ворот сада. Как-нибудъ проберемся пустыней к реке, пониже, где нет застав, сядем в лодки и дней через пять будем в верных уделах Севера. – Бежать? – спросил царь так же спокойно, как давеча. – Да, государь, – ответил Маху. – Тутина сволочь может быть здесь сейчас. Я за жизнь твою не отвечаю! – Нет, мой друг, нельзя бежать. Убегу, а что будет здесь, в святой земле Атона? Из-за меня, из-за меня война бесконечная! Миром начал – кончу войной? Говорю одно, а делаю другое? Будет, будет с меня этого срама! И от кого бежать? От Туты? Что он мне сделает? Царство отнимет? Да ведь этого я и хочу. От бунтовщиков? А они что сделают? Убьют? Пусть, – лучше смерть, чем срам. Анк-эм-маат, В-правде-живущий, умрет во лжи? Нет, и умирая, скажу, как говорил всю жизнь: да будет мир! Вдруг замолчал, прислушался: откуда-то издали донесся трубный зык, барабанный бой. В саду и в тереме сделалась тревога. Сотница царских телохранительниц, хеттеянок, взбежала по лестнице с криком: – Тутины воины! Тутины воины! – Где? – спросил Маху. – Там, у ворот. Бой уже начался! Все побежали вниз, кроме царя и Дио. Буйные шумы войны врывались в тихие сады Мару-Атону – трубный зык, барабанный бой, ржанье коней, скрип телег, гром колесниц, боевые клики начальников. В черной тени пальмовых кущ рдели факелы: в лунном небе полыхало зарево, и бледнело от него лицо луны, а золотое солнце Атона на крыше терема, над жертвенником, наливалось красным огнем, как кровью. Четырехугольник стен, высоких и толстых, как бы крепостных, с единственными воротами на реку, окружал сады; внутренняя стенка разделяла их надвое: в южной половине находились службы, погреба, житницы, казармы дворцовой стражи, а в северной – беседки, притворы, часовни бога Атона и, у большого искусственного пруда, царский терем. Передовые части Тутиных войск, подойдя к Мару-Атону, остановились. Зная, сколько в нем сокровищ, захотели пограбить. Начали ломиться в ворота. Воины Маху отражали все натиски. Но подходили всё новые части, и бунтовщики из города присоединялись к ним. Окружили сад, как осажденную крепость, и, наконец, ворвались. Бой начался у внутренней стенки. Здесь полудикие наемники Севера, Ахайуши, и Таккара – ахейцы и тевкры, дрались, как львы. Голые, только в медных поножьях и медных, с пернатыми гребнями, шлемах, закинув маленькие круглые щиты за спину и держа в каждой руке по широкому, в виде треугольника, железному ножу-мечу, они резались ими неистово. Но, одолеваемые множеством, отступили к пруду. Пруд был мелкий, по пояс людям. Бой продолжался в воде так жестоко, что она помутнела и потеплела от крови. |