Онлайн книга «Снайперы»
|
Конвоир плачет, бормочет: «Вера, прости! Верочка, прости!», но делает то, что приказывает начальство и чего так хочет его молодое тело. Верка кричит, что удивляет и еще больше возбуждает начальника конвоя. – Давай-давай! – кричит он. – По самые яйца! Чтоб на всю жизнь запомнила, как на гауптвахту лазить! Верка жалобно скулит, конвоир плачет и, когда это мучительное наслаждение достигает апогея, голову его разносит оглушительный взрыв. Верка с отчаянным визгом выбирается из-под обмякшего тела и вскакивает на ноги. Из-под короткого разорванного платья струится розовая моча. – Запомни! – зло шепчет начальник конвоя, тыча ей в подбородок пистолет. – Это он тебе платье порвал и овладел тобой силой! Ты кричала, я прибежал и выстрелил. Поняла? – По-по-поняла… В шакшу заглянул конвойный татарского обличья. – Товарищ лейтенанта! Кто стрелял? – Зови шкипера! Я застал рядового Сироткина на месте преступления: он насиловал девчонку, я не сдержался и выстрелил. Конвоир-татарин убежал. – Как ты оказалась здесь, сучонка? – Он меня позвал, сказать что-то хотел… – Заманил, значит. Скажешь, что конфет обещал. Хотя какие у солдата конфеты. Молоко сгущенное любишь? – Ага. – Вот и скажешь, что обещал сгущенного молока. Целую банку. – Трехлитровую? – Дура! Кто ему даст трехлитровую? В шакшу спустились шкипер и Клавдия. Клавдия, увидев мальчишку-солдата со снесенным черепом, завыла. – Тише ты! – прикрикнул начальник конвоя. – А ты рассказывай, как было! – Он позвал меня, сгущенного молока пообещал, я спустилась, а он говорит: давай мы с тобой как муж с женой будем делать. Я говорю: нет, я еще маленькая. Он говорит: я женюсь на тебе. Я говорю: нет, я все равно не буду. – Дальше, дальше, – требует начальник конвоя с пистолетом в руке. – Потом он… уронил меня и платье порвал, и так сделал больно, что я закричала, дяденька командир услышал и пришел, и убил его. – Все слышали? Сможете подтвердить? – Что ж не подтвердить, – с горькой ухмылкой говорит шкипер. – Дело ясное, что дело темное. – Ты поговори мне еще, сам на этап пойдешь. А ты? Вы? – поправился он, хмуро глядя на Клавдию. Та, размазывая слезы по лицу, только кивнула своей маленькой головкой. – Приедет врач, осмотрит, зафиксирует. До тех пор не вздумайте смывать это, – кивает начальник на обсыхающие грязно-ржавыми потеками Веркины ноги. – Да как? – вскидывается Клавдия. – Ребенок же, больно ей! – Нельзя! Вещественные доказательства! Как я иначе оправдаю это? – кивает он на труп. – Меня же, если следов не будет, засадят за убийство! * * * В трюме баржи весть о побеге встречена по-разному: с осуждением (остальных прижмут), со скорбной радостью (есть еще смельчаки), с надеждой и сочувствием (вдруг побег удался?), с болью (прервалась еще одна жизнь), со злорадством… – Дайте мне, говорит, воззвание подписать! Чтобы войны не было! – А нам война что мать родна! – Мериканец на Север бомбу не бросит! – Чему радуешься, корешок? Этот комбинат сраный первым бомбить будут! – А вы как думаете, Александр Ксенофонтович? – А чего тут думать? Что будет, то и будет. Против судьбы не попрешь. – Вас и сюда, выходит, судьба направила? – Она самая. – И вы обиды ни на кого не держите? – А я, голубчик, принцип имею. – Это какой же? – Меня нельзя обидеть. Ведь если ошибка вышла – то что ж на нее обижаться? Ведь и я, поди, ошибался!.. * * * В каюте, служащей кладовой, – свалены здесь веревки, старые матрасы, банки с краской, – Верка сидит у старенькой тумбочки на рассохшейся табуретке и пишет в тетради показания, макая ученическую ручку в чернильницу-непроливайку. Начальник конвоя ходит в тесном пространстве кладовки и диктует: – …он овладел мной силой, я закричала, он продолжал свое черное дело. Тут прибежал главный начальник над солдатами и застрелил моего мучителя. Написала? Верка пишет, высунув язык. Ей уже не больно и даже интересно, что такой важный дяденька занимается с ней весь вечер. – Дата. Подпись. – Чего? – Чаво-чаво! Пиши: 3 июля 1950 года. Вера… Как твоя фамилия? – Степанова. – Вера Степанова. Он забирает тетрадку и перечитывает: – А ошибок-то, ошибок! Что у тебя было по русскому? – Тройка. – Оно и видно. Вот выгонят тебя из школы, будешь, как мамка, арестантов возить да… А кто хорошо учится, тот в институт поступит, человеком станет! Он говорит и, странное дело, вдруг чувствует жалость к этой бедной девчонке и уж точно знает, что так оно и будет, не выбраться ей из нищеты, порока, грязи. – Ложись спать, – показывает он на старый матрас. – Придется тебе ночь под замком, мало ли что. – А если мне в уборную захочется? – В уборную? – Начальник смотрит на нее, что-то соображая. – А ты заявление напиши! – Какое заявление? – Вот какое. – Начальник возвращает ей тетрадку. – Пиши. Заявление. От Степановой Веры. Я не могу больше терпеть. Подпись. Дата. Верка пишет на чистом листе. Начальник нетерпеливо вырывает тетрадь из ее рук. – Кто так пишет? Не «терпедь», а «терпеть», не «болши», а «больше»! И всем веришь! Сказал я про заявление, а ты и поверила! Я же пошутить над тобой хотел! Ну а захочешь чего, вон в ведро сходи. У нас все так делают. Вера понимает его слова по-своему: – И генералы – тоже? – И генералы! У них горшки особые, судно называется, как баржа твоя. Верка улыбается. Ей нравится этот суровый дяденька, от которого исходит такая сила. * * * Дима блаженствует один в капитанской каюте, где пахнет дорогим табаком и еще чем-то неуловимым, но волнующим. Он садится к пианино и начинает негромко наигрывать: сбивается, начинает снова, и снова сбивается, но вот под его тонкими и длинными пальцами складывается щемящая мелодия, и он видит Марусю, но не в шароварах и тельняшке и даже не в платье горошком, а в длинном вечернем платье, с красивой прической, с ожерельем на гордой шее. А в своей постели лежит и ловит звуки мелодии, словно капли прохладной влаги в пустыне, и плачет, не вытирая слез, молодая докторша. |