Онлайн книга «Великий раскол»
|
– Выпей, милая, церковное… Та взяла чару и, не зная, что с нею делать, глупо глядела на старика своими детскими глазами. – Пей, Кикилия, раба Божия: это церковное, в нем причастие дают. «Так надоть, – подумала Киликейка, – он беса изгоняет», – и выпила все, даже поперхнулась. Румянец разлился по всему ее молодому лицу, и она казалась еще более красивою. – Господи благослови! – Никон перекрестил стоявшее на столе всякое «утешение». «Все с молитвой, – подумала Киликейка, – святой дедко… божий». Никон взял лежавший на деревянной тарелке кусок белого хлеба, перекрестил его снова и разломил надвое. Ту, другую, половину он густо намазал икрой, присыпал мелко искрошенным зеленым лучком и подал одну половину Киликейке. – Кушай, раба Божия Кикилия: это хлебец божий с утешением. «Так надоть… дедко добрый, богов…» И Киликейка кушала хлебец божий с утешением. Ей стало как-то тепло и радостно, как давно не бывало: словно она опять в девках и сидит с парнями на поседках… Лицо ее горело, в голове как бы шумело, и боку стало легче… «Это дедко лечит меня… таково хорошо мне…» И сам «дедко» кушал. Дал он Киликейке и осетринки, и все с молитвой, все «раба Божия». Всего дал покушать Киликейке. Потом еще налил чару красного, сам с крестом выпил, налил и Киликейке, перекрестил чару и дал выпить Киликейке. «Так надоть… – И Киликейка выпила, но уже не поперхнулась; и так стало ей хорошо и сладостно, что и сказать нельзя: точно она в раю… – Ах, какой добрый, святой дедко!» – Так бьет тебя муж-ат, милая? – спросил Никон, употчивавши свою гостью всеми «утешениями». – Бьет, дедушко. Она совсем забыла, что перед ней патриарх, которого, не видя, она боялась, как чего-то неведомого. А теперь она сидит с ним, ест и пьет «все святое» и не боится его: это не человек, а угодник Божий, да такой добрый, словно матушка родима… – За что ж он бьет-ту, милая? – Так, ни за что. – А давно? – С самой свадьбы бьет. – А давно ты замужем? – С осени, дедушко. – Так с самой свадьбы и начал бить? – С первой же ночи… с первово дни, – Киликейка спохватилась и поправилась, – с первово дни и бьет. По глазам Никона прошла какая-то неуловимая мысль… Голова его затряслась… – Может, ты девство не соблюла? Молчит Киликейка и глупо смотрит, ничего не поняла. – Может, в девках честь потеряла? Киликейка закрыла лицо рукавом рубахи… – Нету, нету… не утеряла… – Она заплакала… – За что же, милая? А? – Никон отвел ее руку от лица и, взглянув в заплаканные глаза, перекрестил это раскрасневшееся лицо. Киликейка успокоилась, утерла слезы, улыбнулась. – За что же, миленькая? – Да он, дедушко… он пьяной… Меня батюшка выдал за ево силком, он богатырь в Крохине у нас… – Ну и что же, за что же бить-ту? Она опять закрылась рукавом… – Слабой он… не сдюжает меня… У Никона глаза блеснули… – Не может? Слаб плотию? А? – Да… девка я посямест… а он не сдюжает меня… – А бок когда ж он перешиб тебе, милая? – Онамедни, поленом… – Ах он злодей!.. А который бок? – Правой… – И болит шибко бок-ат? – Нет, ноне не болит совсем… Дедушка Мардарий давал мне святово елейцу, так я им в бане помазала бок-ат свой. Никон встал и подошел к ней… – А ну-кось, встань, милая. Она встала. – Покажь бочок, я посмотрю ево, как зашибен… Она стояла, по-видимому ничего не понимая, и только хлопала глазами. – Покажь, раба Божия, бок-ат, расстегни рубаху. Она не шевелилась. – Дай-ко я сам, милая. И Никон стал расстегивать ее сборчатый ворот… Она не давалась… – Постой, постой, глупая, для тебя же… «Може, надоть так… так надоть… – Эта мысль победила ее, и она бессильно опустила руки, покорилась… – Так надоть… Он святой… беса изгоняет…» Старик дрожащими руками распустил ворот рубахи и опустил ее до пояса… Киликейка закрыла лицо руками и вся трепетала… Старик повернул ее к свету, нагнулся, дотронулся, как до раскаленного железа, до правой, упругой, словно точеной груди, до розового соска, несколько прижал… – Не больно?.. Нету?.. А вот пониже малость сине… тут ушиб… Она, казалось, ничего не слыхала, о чем тот ее спрашивал… Голова как будто кружилась, но не болела; все тело точно пылало… – Послушать надоть сердце и легкие, – бормотал старик и, обхватив руками голые плечи Киликейки, приложился щекой и ухом к здоровому левому боку. «Так надоть…» Киликейка чувствовала своим телом горячую щеку старика… Борода щекотала ее… Щека все крепче прижимается к боку, потом выше – к груди самой, к сосцу… «Дедко» губами прижимается к сосцу… «Так надоть… беса изгоняет дедко…» – Сердце доброе… здраво, хвалити Господа… И к левому боку дедко прижимается тихо, слушает… А левой рукой держится там… за правую грудь… жмет ее маленько… «Так надоть…» – И легкие добры, – бормочет «дедко», – только бок-ат елеем надо мазать… заживет… все будет здорово… А нет ли чего пониже? «Дедко» там что-то делает у пояса сарафана… Он крестит груди… – Спаси, Господи, рабу Божию, – говорит, – Киликейку… Все что-то у пояса возится, распускает сарафан… «Так надоть… Богородушка, спаси…» – А беса мы крестом, да святым маслом, да кропилом, – бормочет «дедко». – Силен он, враг рода человеческого, а крест-ат сильнее ево живет… А в церкви кличешь? А? Кличешь в церкви на беса? – Кличу и в церкви. – На Херувимскую? А? Тогда кличешь? – Как дьякон кадилом кадит, кличу. – И дома кличешь? – И дома кличу… Епишку выкликаю… боюсь ево… Ах! Ах! Сарафан и рубаха упали на пол… Киликейка, отняв руки от лица, увидела себя совсем голою… – Ах, ах! Матыньки!.. – Ничево, милая, иичево… Господь с тобою… все это от Бога… тело все от Бога… не грешное… в теле нету греха, оно Божье, как и травка, крин сельный… Злоба токмо греховна… Киликейка, не помня себя, желая только укрыться от глаз, бросилась на грудь старика и, обхватив его, шептала в беспамятстве: |