Онлайн книга «Правило правой руки (сборник)»
|
Вот-с… И вот однажды поутру, лишь только гости разъехались, стоят светлейший у окна и столичную жизнь сквозь лорнет наблюдают. Я как-то… Гм! Один лакей у них как-то спросил: – Зачем вам лорнет-с? Разве глазки ослабли? – Нет, – отвечают, – отнюдь. А лорнет мне затем, чтобы хоть изредка рабства не видеть! И точно; в лорнетке розовое стёклышко сидело. Так вот, значит, стоят светлейший у окна и наблюдают: по улице торговец идёт и товар предлагает… Нет, даже не столько торговец, а сколько бродяга, офень бородатый. Такого далеко не всякий стряпчий на порог допустит. А эти – светлейший – вдруг велят: – Зови! Позвали. Привели. И стал этот офень товары по столу раскладывать. Платки, образки, ложки, кокошники, трубки, сонники, пистоли… Князю одна пистоля сразу приглянулись. Игривая такая штукенция: мушка на манер золотой мухи сделана, курок собачкой, а на рукоятке картинка – сердце подковным гвоздём насквозь пробито. Светлейший спрашивают: – Мастер Пукин? – Так точно-с, – офень отвечает. – Беру! Сколько просишь? – Э, нет! – торговец головой мотает. – Вам эта пистоля пока что ни к чему. Она только в себя стрелять умеет. И это не конфуз, а так задумано. – Зачем? – Так это же самострел, от позору бежать. И вот были бы вы генералом да собирались крепость сдать или баталию проигрывать, я бы вам эту пистолю даром отдал. Ибо краше её никто вас в лучший мир не отправит. Смеются князь, говорят: – Твоя правда, офень. Нам лучше бы чего обратного. – И обратное есть, – отвечает офень. – Предлагаю! И показывает ходики. Такие, что на стенках висят, с гирьками на цепочке. Одним словом, часы как часы, но офень говорит: – Вот, ваше благородие, берите, стрелки на полпятого утра поставьте и скажите вот такую присказку: я есмь… А далее офень уже совсем такое брякнул, что я вам повторять не стану, ибо речи его были хоть и краткие, но весьма предерзкие. За куда меньшие грехи граф Огольцов в порошок растирал. А светлейший только посмеялись и интересуются: – Ну а за присказкой что? – За ней, – объясняет офень, – взводите гирьки повыше и, пока часики ходят, вам смерть не страшна. – А на сколько завод? – От зари до зари. Светлейший в другую лорнетку – та была с чёрным стеклом – офеня насквозь разглядели… и: – Сколько? – Шестьсот ассигнаций. Или вы, ваше благородие, свою жизнь дешевле цените? Светлейший обиделись, отвечают: – Я свою жизнь ни в грош не ставлю. Давай часы даром! Сговорились на трёхстах. Офень за деньги – и в дверь, и пропал. А как часики чинить, каким маслом смазывать и можно ли с ними на поле боя, под ядра с картечью – про то ни гу-гу. Одно слово: шерше ля фью! Но ничего; для крепкого молчания светлейший всей дворне ассигнациями зубы заткнули, а потом уже ходики к себе в кабинет отнесли, на стенку повесили, стрелки взвели, крамольные речи сказали… Затикали часики! И потекла беспечальная жизнь. Каждый день дуэли, каждую ночь ломберные встречи. Девицам, вдовицам и пышным молодицам приказали не беспокоиться – всех с лестниц спускали. Осмелели! Генерал-полицмейстера на «ты» обозвали да ещё грозились орден св. Кипятона Огольцу под хвост повесить. – Не за те одеяла, – кричали, – я кровь проливал! Вот такой, значит, вышел бонжур. И всё через офеньские ходики. А после как-то в ночь… Съезжаются ломберные друзья. Все при оружии. У которого по восемь, по десять пистолей за поясом. В залу вошли, загудели: – Жу-жу-жу! Жу-жу-жу! А иной и понятное выкрикнет: – Огольцова на плаху! Государя… И государя туда же. Беда! До утра они так грозились, пистолями клацали, шпагами лязгали; помоги им св. Кипятон! А утром пошли. И запели: – А лён-сарафан! – на не наши слова, но музыка больно красивая. И светлейший с ними. И тоже поют: – А лён-сарафан! И улыбаются. Им-то что; они, уходя, гирьку под самую кукушку взвели. Вышли бунтари на площадь перед государевым дворцом. Стоят, поют, подмоги ждут. И тут… Выкатывается из царских ворот дворцовая артиллерия. – Пли!!! И пошла дрожать столица! Дым, гром, пламя, почище чем на бранном поле! А светлейшему с друзьями хоть бы что; они трижды на приступ ходили, картечь глотали… Но мало их там было, ох как мало! Дрогнули, сошли к реке, хотели по льду отступить и затвориться в казармах – куда там! Гвардейская артиллерия их тотчас ядрами накрыла. Лёд вдребезги. Стали тонуть. Но без страха; поют, стреляют да ещё грозят: – Огольцова на плаху! Государя на плаху! А генерал-полицмейстер граф Огольцов на игреневой кобыле взад-вперёд гарцует и командует: – Пли! Пли! Пли! Так что мало кто из бунтарей на тот берег взошёл… Но уж которые взошли, те сразу кто куда. Ночь, темно, ищи ветра в поле! Только это другие пустились в бега, на себя понадеялись, а светлейший – домой поспешили. Им нужно было ходики взвести; они ж к ним никого не допускали. Так-с… Вбежали они в кабинет, упали в кресла и молчат. На лице ни кровинки. Да, это не шутка! Одно дело, если ты на бранном поле исконного врага на шпагу взял, и совсем другое, ежели своих рубаешь. Сидят светлейший, задыхаются. А после говорят: – Антип… шер ами… гирьку взведи. Я… Меня Антипом прежде звали… Ну, я и пошёл. Взводил, взводил – не взводится. Возвращаюсь, говорю: – Так, мол, и так… А они головою мотают. Я к ним! Мундир разодрал – рубаха в крови, под сердцем три картечины. А на ходиках гирька едва не в ковёр упирается! Посмотрели они и рукою махнули. Что, мол, чему быть, того не миновать. Часики с секретом оказались, они только хозяину послушны, а хозяин встать не может. Вот тебе и вся история… Нет, думаю, шалишь! Взял я их как малое дитя, к часам поднёс – они гирьку взяли, подтянули… и враз просветлели! И кровь унялась. Говорят: – Вот такая дуэль, шер ами. Чуть не помер! И, вижу я, рады они несказанно! Ещё бы: почитай с того света вернулись. Говорю: – Вам теперь жить да жить! Такие часики… И тотчас стучат! Сапогами! Я по лестнице вниз, отпираю… Генерал Огольцов! При жандармах. Я оробел, но говорю: |