Онлайн книга «Светило малое для освещения ночи»
|
Лицо псих-президента было неподвижно и асимметрично, будто одна половина была живее другой, а другая отчасти стекла к уху. — Я же в прошлый раз клал две подушки, — сказал зам. — Специально мотался к сестре-хозяйке… Лушке показалось, что он готов говорить о чем угодно, лишь бы не молчать. А Лушка отчего-то поняла, что сделалось с дополнительной подушкой: — Ее украли. — То есть как? — не поверил зам. — Вытащили, чтобы стало выше кому-то другому, — подчеркнуто спокойным голосом объяснила Лушка. Зам не нашел что произнести. — Он просит полено, — сказала Лушка следующее. Зам дернулся и вспомнил, что пришел не один, а с пациенткой из своего отделения. И уклончиво сказал: — Да, да, что-нибудь придумаем. — То есть с нашими больными лучше не спорить, чтобы не фиксировать их на иллюзорных повторениях. Лушка бросила на зама не очень хороший взгляд. — Полено не стянут, — сказала она. — А если и стянут, будет видно — кто. Зам подумал, что лучше бы, наверное, ему прийти одному, и хмуро решил выяснить: — Это вы? Или он? Кому принадлежит идея о полене? — Ему, — по-деловому ответила Лушка. — Я буду только повторять… Переводить. Можете спрашивать. — Он слышит? — Обращайтесь к нему… — Олег Олегович, вы слышите нормально? — присев на край кровати, посмотрел в двоякое лицо зам. Лушка сосредоточенно смотрела туда же. Моргнув, выдала ответ: — Можно сказать, да. Если не считать, что несколько больше, чем нужно. Шумит. — Боли есть? — профессионально спросил Сергей Константинович, игнорируя очевидную невнятность ответов. Еще вопрос, кто тут при чем. — Увы, нет, — ответил Лушкой его шеф. — Вас лечат? — Это зависит от того, что считать болезнью, а что лечением. — Ладно, я выясню у Кравчука, — пообещал зам. — Да бросьте, Сергей Константинович! — В ответ зам вскинул подбородок. Лушка заторопилась: — У меня в кабинете… — И замолчала. — Ну? — нетерпеливо подтолкнул зам. — Что нужно из кабинета? — Не скажу! — отрезала Лушка. — Вы взялись переводить! — Не скажу… Зам хлопнул себя по коленям. Он понял. — Нет! — взглянул он в неуловимые глаза шефа. — Никогда. Лушка не выдержала и понесла отсебятину: — Олег Олегович, это я, Лушка. Извиняюсь — Лукерья Петровна Гришина. Знаю, что вы знаете, но я на всякий случай, я тут в белом халате, а вы, может, не узнали. Раз вы о таком, то я скажу вам особенное. Вы даже, может быть, обрадуетесь… Лушка вдруг споткнулась. — Что там опять? — воскликнул зам. — Что он говорит?.. — Эта дура опять залетела… То есть — забеременела. — Какая дура?.. — Надея. — Что?! Опять эта Ильина… Где только она находит?! Лушка из-под кровати пнула зама в ногу. Зам взвился, потому что панически боялся крыс. — Да сядьте вы… — прошипела Лушка. — И не трепитесь как помело… — А? — Зам подкошенно осел на кровать. — Вы хотите сказать… — Да ничего я не хочу сказать! То есть хочу, но не вам! Олег Олегович, миленький, да если вы… Да она счастлива будет! И вы, если хотите знать, тоже! Сегодня у вас, может, лучший день в жизни! Зам схватился за голову. — Гришина, перестаньте молоть чушь!.. Умоляю! Я хочу слушать не вас, а его… Что он говорит?! Это не ваше личное дело, вы обязаны… Боже, почему я не выучил ни одного иностранного! — Да скажи ты ему… — выполнила общественный долг Лушка. — То есть я должна сказать вам… — Ну?.. — Можно я передам вам это потом? — Нет!.. А впрочем, я не очень настаиваю, в конце концов… — И не выдержал, повернулся к шефу: — И вы хотели уволить меня за аморалку! — Сергей Константинович, Сергей Константинович, ну, поимейте совесть, он же может задохнуться так хохотать! — Гришина, как вам удается все превратить в балаган?.. — Да помолчите, ради Бога, я из-за вас ничего не слышу… Ну, вот — исчезло совсем… Я сама буду, ладно, Олег Олегович? Она не сумасшедшая. Она красавица. Я кормлю ее пирожками. Она просила квашеной капусты. Она вас слышать будет. Сергей Константинович ее отпустит, правда? Я имею в виду — сюда… Вот, он приказывает вам ее сюда пустить… — Вы же не слышите! — припомнил зам. — Может, и раньше тоже! Хватит Ваньку валять! — Ну, хоть полено не стащат! И соком она Олега Олеговича сумеет… — Да черт побери, в конце концов… — А где его коляска? — Да, Олег Олегович, — переключился зам, — мы могли бы вас на прогулку… Лушка мрачно изрекла: — Коляску тоже национализировали. — Но это наше имущество! — возмутился зам. Лушка постаралась сказать басом: — Бросьте, коллега. Три коляски на все отделение. — В таком случае — пусть компенсируют! — заупрямился зам. — Сейчас же отправлюсь к Кравчуку… — Подождите, — остановила Лушка. — Что еще, Гришина? — Да нет, это он просит подождать… — Слушаю, Олег Олегович, — вспомнил давнюю привычку зам. Лушка изготовилась слушать дальше: — Выставьте эту даму… Меня? Но, Олег Олегович, вы же слышали — он не знает ни одного языка, даже самого родного! — Гришина, — с удовольствием сказал зам, — вас выставляют — выставляйтесь! — Олег Олегович, в следующий раз я расскажу вам кое-что наедине, — пообещала Лушка. — До свидания, Олег Олегович. Ей-богу, всё не так, как! Всё, всё, я ушла… * * * Она безошибочно вышла к тому бесконечному коридору, которым они сюда добирались, и стала ждать запропавшего зама, не решаясь из-за белого халата вписаться во всегда готовый угол между стеной и полом. Она стояла и думала, что и на самом деле не испытывает к псих-президенту никакой неприязни, словно перед ней был иной человек, да он и был иной, и отношение к нему остаться прежним не могло. Теперь Лушка хотела если уж не придать человеку бодрости, то хотя бы втянуть в жизненную игру, которая и не совсем была игра, а раскрепощенная Лушкина и зама внезапная импровизация, реальный спектакль для одного человека, и она ощущала, что человек не так уж был равнодушен, и вообще псих-президент совсем не был в отчаянии, ему это несвойственно, хотя он и попытался что-то там добыть из какого-то своего шкафчика. Эту попытку Лушка оценила как нормальное решение выпавшей кому-то задачи, без всякого захлеба и без всякого расчета на сочувствие. Как она знала, у псих-президента давно не было семьи, да и кто бы обрадовался такому подарку, и куда его там казенные попечители могут поместить. Лично она, Лушка, его понимает. Самое для него оскорбительное в том, что он лишен возможности это сделать и выпрашивает свое зелье, наверняка зная, что никто на такое добровольно не отважится. |