Онлайн книга «Рейд "Черного Жука"»
|
Учел я и этот шанц. Что, думаю, может знать Демитрий, кроме пустяков. Однако бережно – не денежно. Наисправедливейше обдуманы пословицы старыми людьми, наиглубочайшеуважаемый Егорий Ксенофонович. На другой день всю до зернышка тысячу вывез я на ссыпной пункт, хорьку. А тут в Олечье базар назавтра как раз. Вали, думаю, хорек. Наираненько еще дураков подсчитывать. Я ж, думаю, твое наисугубейшее ко мне вниманье отведу в сторонку. И вот выкинул я, наиглубочайшеуважаемый Егорий Ксенофонович, номерок ему отменный, хорьку. Выезжаю я на базар, распрягаю, поднимаю кверху оглобли, а на оглобли – красный плакат: «Добровольно вывез две тысячи восемьсот пудов хлеба и вызываю на социалистическое соревнование нижеследующих зажиточных гражан». И перечислил лиц с десяток. Да напоследок еще примазал: «Позор укрывателям». А наиотменно конкурента моего олеченского – мельника Лысанушку наижаднейшего. Искарьёт, дьявол Лысанушка. Одиннадцать коров, а семью свою снятым молоком кормит, и на всех двое валенок. Так я предвидел, что намек мой поймет полномоченный хорек, вызовет меня и опросит об имуществе перечисленных мною лиц. Вечером вызывает хорек. На бумаге у него все мои лица переписаны. – Как, спрашивает, они по имуществу? – Как, говорю, сами видите как. Не везут кобылки – погонять надо. А наиотменнейше Лысанушку. Наутро Лысанушка ко мне: – Три, докладывает, тысячи наложили. А я ему на ушко: – Побожишься, что смолчишь – штуку шукну тебе. – Побожусь… через детей поклянусь. – Не вези, – шепчу. – Аль не сообразил башкой, что полномоченный меня нарочно выставил, чтоб вас подзадорить. Да смотри у меня, чтоб ни-ни… Лысанушка мой и уперся. Его и добром, его и страхом. – Не повезу, да и только. А кроме того, и секрета не удержал. Потому-де робко одному-то отказаться, а уж со всеми-то веселей. И другие перечисленные в моем плакате лица уперлись. Хорек, однако, наимгновеннейше выездную сессию призвал. И все мои нижеперечисленные, как орешки, защелкали у него на зубах. И мне вроде отменнейше легче без Лысанушкиной мельницы. Опять, думаю, слава наимилосерднейшему, сквитал в своем хозяйстве. Так не тут-то было, наиглубочайшеуважаемый Егорий Ксенофонович. Затеял на днях этот хорь Оглоблин «комунию артельную». Полсела наибезумнейше записалось. Я уж наидушевнейше предупреждал их: – Пожалейте, говорю, рассийское отечество, если уж на себя рукой махнули. Ведь вы одними веревками да мылом, как вешать вас наиближайше будут, в разор отечество вгоните. Так видите ли, наиглубочайшеуважаемый Егорий Ксенофонович, неймется им. Каждодневно вступают в «сплошную комунию». – Все равно, говорят, еще раз надуемся до горы, а там, глядишь, и пятилетка подможет. А того каждый наиглупейше не смыслит, что через пятилетку через эту нам, трудовикам, хана смертная. И наипаче трудовому человеку плечи развернуть не дает через них хорек Оглоблин. Уж наивернейше не кто иной, как Демитрий Гусенков, шукнул Оглоблину, что у меня в работницах живет чужая – не моя баба, и не родная. Доказал-таки. Опять на меня насел. Наипаче эксплоатацию приписали мне этой немтырки. И меня под сессию подвалил сукин сын хорек. Ведь вы, наиглубочайшеуважаемый Егорий Ксенофонович, ахнете. Ведь на меня за эту немтырку сорок тысяч рублей присудили. Чуть было в тюрьму не запрятали. Да спасибо из Олечье приехал московский уполномоченный Максимов – поддержал, спасибо наинижайшее ему от меня. Эх, и взыграло тут мое сердце. Ну, думаю, размажу я вам номерок. Наизанятнейше размажу. Проходит срок платежа. Слышу, Оглоблин меня уж со всеми потрохами в колхозе распределил. Уж смету доходную на мое имущество составили. И вот позавчера вваливаются они ко мне с судебным исполнителем и со свитой целой колхозной гольтепы. Вижу, продавать меня с молотка пришли. Я, поджидаючи их, наиаппетитнейше чай пью с супругой. На столе, как у князя, серебро, хрусталевые, наичистейшие вазы с вареньем, со сливками, с маслами. Кофейник первосортнейший на спиртовочке поет. Яблоки, печеньица, сласти наивозможнейшие. Вошли. Слюной, думаю; изведу вас. Это вам не просяной кулеш, которым вы себе кишечки закупориваете наикрепчайше, до кровяных течений из заднего прохода. Я вам покажу, какая на самом деле наикрасивейшая бывает жизнь в единоличном хозяйстве. Вы и спать и видеть будете, где рай-то наивернейший. Вам кулеш-то ваш просяной теперь всю глотку, как рашпилем, издерет. Уж наперед я наиотличнейшее предвидел, что от одного взгляда на мое блаженство у них теперь руки отвалятся от своего «сплошного кулеша». А я нарочно им еще уголек под голую задницу: – Пашенька, – говорю жене, – Пашенька, пирожки у тебя сегодня не особенно вкусны, начинка груба. Начинку в пирожки надо наинежнейшую, Пашенька. Накось их отложи. Собакам все равно хлеб приходится резать. – Да и отдал тарелку с пирожками жене. А она у меня – золото. Догадалась, и сейчас тарелочку с этими пирожками мимо их. Да нарочно медленно проталкивается сквозь гостей-то непрошеных. Да почитай каждому гостю к носу подняла пирожки. А пирожки-то эти горячие, душистые, наирумянейшие пирожки. Вынесла Пашенька пирожки в сенцы, да и собак скликать начала. Однако виду никто не подал. Окремнели, дьяволы, от злобы на меня. – В чем дело, господа уполномоченные? – спрашиваю. – Уплатите по исполнительному листу. – Сколько? – Сорок тысяч рублей и три процента издержек. – А-а, – говорю, – знаю, знаю. Суд присудил. Наисправедливейше присудил суд. – И жену кличу: – Пашенька… Пашенька… Входит Паша с пустой тарелочкой. – Собак, Пашенька, накормила? – спрашиваю. – Поели, – ответствует она мне. – Пашенька, будь наилюбезнейша, подай там из горницы шкатулочку резную, крашеную. – Открываю я ее и оттуда сорок пачечек сотенками. – Сосчитайте, – говорю, – пожалуйста. Не ошибся ли. Ну, а если в пачках неверно, так уж не обессудьте меня. На пачках бандеролики из советского банка. Сосчитали. Я им наибыстрейше и процентик откинул. – Расписочку, – говорю, – дадите или не соблаговолите? Может, по новым законам без расписок наиузаконено? Дали и расписочку. А уж тут я их жвакнул: – Ну, – говорю, – а теперь выметайтесь, не сорите тут у меня. Валите, валите. Воздух мне не загрязняйте. Наиотменнейший аппетит мой не расстраивайте. Так им и отрубил, наиглубочайшеуважаемый Егорий Ксенофонович. Э-э-э, как они загремели у меня по порожкам, что твой горох посыпались. |