Книга Мерцающие, страница 70 – Тед Косматка

– Не знаю.

– Затем, что там пожар. – Викерс впилась в меня взглядом светлых глаз. – Все горит снизу доверху.

– Вы о каскаде, – понял я.

Она кивнула:

– Старые бегут. Каждый мир зажат в границах того, что над ним, и время тоже сжимается. Оно распространяется из мира в мир – порядок величины, миллисекунды раскладываются в тысячелетия, как подзорная труба. Но рано или поздно огонь поглотит всех.

Я сел в траву. Сказанное логически коррелировало с формулой, которую она мне показывала. Если логика допускает существование бесконечного каскада миров, что случится, когда умрет первый из них? А рано или поздно умирает любой мир. И тогда рухнет все – весь каскад. Куда бежать от такого? Как избежать конца?

И тут до меня дошло все целиком. Я разобрался в математике.

– Чем дальше ты заходишь, тем быстрее идет время.

Пространство и время взаимосвязаны. Если изобразить на графике течение времени в возрастающем количестве миров, при достаточно большом их числе выйдешь на асимптоту – из мира в мир стрелка будет стремиться к бесконечности.

– Это бег наперегонки с гибелью, – продолжал я. – Вот что такое каскад. Вот что такое цивилизация. Мы мчимся породить следующее поколение. И следующее, и следующее.

– Да, – кивнула Викерс.

И здесь тоже действует антропный принцип, сообразил я. Вселенные оптимизируются по скорости. Миры, достигшие критической стадии развития, быстро обгоняют остальные, и от поколения к поколению время раскручивается, как нить с катушки. Мгновение одной Вселенной становится веком для другой. Существует ли для них «вторая космическая» скорость – скорость отрыва? Можно ли создать вечность в пределах каскада? Мир за миром, миллионы или миллиарды лет свернуть в последнее мгновение изначальной Вселенной?

– А Брайтон?

– Он хочет оборвать каскад. Вокруг нас существуют невидимые вам трещины. В норме мир сам себя корректирует, выбирая те пути, что прямее ведут к цели.

– Выбирая?

– Корректируя, – поправилась она.

– Не понял. Каким образом?

– Представьте пространство-время бриллиантом, каждая грань которого – линия времени. Поворачивая кристалл, вы подставляете свету новые грани. Свет – наши души. И мы переходим от грани к грани, выбирая те, где наш свет нужнее.

Я качал головой, но уже соображал, возможна ли здесь оптимизация. Как с вентильными матрицами Сатвика, выбирающими наиболее подходящий для своей задачи путь. Что же, и мир на такое способен? Целая Вселенная?

Викерс продолжала:

– Но теперь здесь существует абераксия, и сломанного уже не исправишь. Абераксия охватила этот мир, пресекла временные линии. Прекратила коррекцию.

– Каким образом?

– Не знаю. Это гаечный ключ между шестернями. Нас с каждой секундой уносит дальше от истины. Пока…

– Пока что?..

– Разбитый мир не рассыплется.

Я уставился на нее.

– И этого добивается Брайтон?

– Да.

– Зачем?

Она не ответила, но мне вспомнились слова Мерси, сказанные в машине.

«Кто может знать, чего хотят змеи?»

– Может, он думает, что сумеет им управлять, – заговорила Викерс. – Но мы уже слишком удалились от линии.

– От какой линии?

– Вы нарушили равновесие. Вселенная держится на тайне. Как будет функционировать общество, где известно, что не у всякого есть душа? Существуют правила. Не всё дозволено знать. Чтобы выжить, мир должен исправить ошибку.

– Наверняка что-то можно сделать!

– Пришли последние времена, но надежда еще есть. Исправить все можно, если уничтожить абераксию. Но и это будет дорого стоить.

– И какова цена?

Викерс долго всматривалась в меня, прежде чем ответить:

– Дороже, чем ты можешь представить.

Потом она отвернулась. Взгляд ее на миг помутился и снова стал ясным.

– Следующей встречи с ними нам не пережить, – сказал я.

– Пока что вы живы.

– Говорю же, повезло.

– Только на удачу и остается надежда. – Она снова закашлялась с такой силой, что я решил – это уже конец. Ее бледная кожа загорелась, в легких хрипело. Откашлявшись, она часто задышала, глаза подернулись пленкой.

– Стоит отъехать отсюда, на нас начнется охота.

– Так окажись зайцем-везунчиком, – прошептала она.

Глаза ее закрылись, лицо стянулось, как перед приступом кашля. Но кашля не было. Черты лица разгладились, морщины разошлись.

– Викерс! – Я тронул ее за плечо.

Она больше не открывала глаз.

* * *

Я смотрел, как старик заворачивает тело Викерс в одеяло. Они со старухой похоронили ее под деревом, словно заранее сговорились, и, примяв могильный холмик, старик тихо и неспешно произнес несколько слов по-испански. Закончив, он под руку увел Мерси с холма. С травы мы перешли на гравийную дорожку и медленно приблизились к машине.

Я не успел сесть, когда старик заговорил по-английски:

– Не возвращайся.

Только это он мне и сказал.

На его лице не было гнева. Ничего не было. При виде его лица у меня мелькнула мысль: показать бы ему датчик. Обрушит ли он волну?

Я сел в машину, завел мотор. В руке у меня лежала кроличья лапка.

Я опустил взгляд на мохнатый обрубок – маленький, уже сухой. И сунул его в нагрудный карман рубашки.

Мерси подала голос с соседнего сиденья:

– Едем отсюда к черту.

* * *

Ухабистая дорога медленно шла на подъем. Я краем глаза заметил движение и, обернувшись, увидел несущегося по траве койота.

Мы выехали на асфальтированную дорогу – вокруг была вечерняя пустыня.

– Куда мы? – спросила Мерси.

Я вспомнил слова Викерс. Вспомнил мать.

Длинная качающаяся стрелка маятника – жуткое дальнодействие, спутанное с целой Вселенной. Я услышал слова Викерс: «Вселенная – среда, скопление волн. Метафора не совсем точной метафоры». Действительно не точной – не идеально точной. Вселенные были не просто набором матрешек, спрятанных одна в другой, но отдельных. Они связаны теснее.

Единое неделимое целое, информация, зашифрованная сама в себе.

Фрактал Мандельброта – узор в узоре.

Мир – это изображение.

И изображение изображения.

– Я знаю, что надо делать, – сказал я.

* * *

Через три часа дороги мой телефон вдруг застрекотал – что-то у него внутри просохло и воспрянуло к жизни.