Онлайн книга «Ничья земля. Книга 1»
– Тимур, да я и не собираюсь! Я хочу смотаться к Равви, взять кого-то из его бойцов в помощь. Жалко будет такую машину бросать, пусть отгонит обратно. Зачем, чтобы добро пропадало? – Ты безнадежный оптимист, – констатировал Гринберг и покачал головой. – Добро ему жалко. А себя ему не жалко… – Я не собираюсь ломиться напролом, – сказал Сергеев без особой уверенности. В комнату заглянула женщина в аккуратно повязанной белой косынке и, найдя глазами Говорову, сказала: – Ирина Константиновна! Там раненый ваш в себя пришел. Глазами хлопает. Молчун, все это время дремавший в уголке, мгновенно ожил. Михаилу даже стало завидно. Молчун никогда не стал бы тратить время на препирательства и объяснения. Это было лишним, как и любое обсуждение моральной стороны какого-либо действия. Слово «мораль» в его лексикон не входило. Главным для того, чтобы выжить, давно стало слово «необходимость». Если нужно – Молчун убивал. Если нужно – рисковал жизнью, чтобы спасти. Сложно было назвать его поведение жестоким, скорее уж, он был просто рационален. Жесток и прагматичен. Единственный, кто не всегда вписывался в стройную картину совершения необходимых для выживания поступков, был Сергеев. Но не бывает правил без исключений, и Сергеев не обольщался. Ratio, обретшее плоть… Вот и сейчас Молчун спал, пока не пришло время действовать. «Что говорить? О чем? Проснулся Али-Баба, и через полчаса все само собой решится – станет ясно, что делать, куда ехать, куда бежать. А до того… Дело, конечно, ваше, но я бы лучше поспал». Али-Баба был еще не вполне адекватен. Кровопотеря, не очень качественный, скорее всего, просроченный наркоз, болевой шок. Тем более что после окончания операции Красавицкий обезболивающих ему не колол. Зашили и радуйся! Антибиотики, правда, вводили – по необходимости. Ранения были опасными. Сергеев вспомнил, как сыпались коричнево-серые чешуйки с торчащего из плеча Али-Бабы заточенного электрода, как хлестала кровь из простреленной ноги, и поблагодарил Бога за то, что этот гений террора доплелся до дверей Госпиталя. Без антибиотиков араб уже начал бы умирать от заражения крови и горячки. А вместе с ним умерли б надежды на завершение сделки. А так… Он лежал на белых, хоть и основательно застиранных простынях, с серым, цвета второсортной муки, лицом и больными глазами раненого оленя. Лоб его был густо покрыт испариной, мелкие капельки россыпью рассеялись над верхней губой, прячась в отросшей щетинке. На виске желтела залитая йодом царапина, веки припухли, и от этого жалобный взгляд стал еще более выразительным. – Здравствуй, Али-Баба, – сказал Сергеев по-русски и сел на стоящий в изножье стул. – Ждраштвуй, – прохрипел Али и облизал распухшим языком сухие, потрескавшиеся губы. – Я хочу пить. Ошень. Нянечка возникла у Михаила за спиной, заплескалась наливаемая в стаканчик вода, и через секунду араб с жадностью приник к питью. – Лучше б ты меня дождался, – продолжил Сергеев по-английски, – что тебе стоило – задержаться на сутки на дебаркадере. Ты же знал, что я приду. Знал, что я хочу сделать этот бизнес. – Какой сегодня день недели? – спросил Али-Баба. – Давно я тут лежу? День недели так сразу было не вспомнить – Сергеев присмотрелся к циферблату своих наручных часов. – Вторник, двадцатое ноября. – Я здесь два дня? – Чуть меньше. Что произошло? Ты помнишь? Он кивнул головой. – Помню. Дети. Девочка и два мальчика. Она плакала в развалинах. Рыдала. И я пошел. «О черт! – подумал Михаил. – Убийца, террорист, бандит, которого разыскивает Интерпол, бежит, как щенок, на детский плач из развалин, где за каждым камнем притаилась смерть. Рефлекс – плачет ребенок, надо спасать. И тот же человек взрывает поезда вместе с пассажирами и вокзалами, пускает ко дну паромы, разносит на куски самолеты. А в тот момент, когда он, может быть, впервые в жизни, поддался порыву, плачущая девчушка хладнокровно расстреливает его вместе со спутниками». – С тобой были двое – они живы? – Нет. Она их убила. – Ты видел это? – Как тебя, – ответил араб, с усилием выдавливая из себя слова. – Я пока не могу об этом говорить. – Миша, – тихо попросил Красавицкий от дверей, – ты его не напрягай. Нельзя сейчас. – Когда ты должен выйти? И где? Али-Баба опять облизнул губы (на этот раз язык оставил влажный след) и промолчал. – Послушай, – Сергеев был дружелюбен, но тот, кто хорошо его знал, мог бы отметить, что это дружелюбие дается Михаилу нелегко. – Я не стараюсь выведать у тебя секреты. Они мне без надобности. И, веришь, я не о тебе забочусь. На тебя мне, собственно говоря, наплевать! Понимаешь? Араб кивнул и поморщился от боли в раненом плече и затекшей шее. – Мне нужно, чтобы наша сделка состоялась. Все равно как. И, раз без тебя она состояться не может, значит, она состоится с тобой. Когда ты должен быть в точке рандеву? – Двадцать третьего, – сказал Али-Баба, – не позже 23.00. И не раньше семи вечера. – Где? Али-Баба на мгновение замялся. Ему явно не хотелось вручать свою судьбу в руки Сергееву. Впрочем, на его месте Сергеев не горел бы желанием вручать свою жизнь в руки Али-Бабы. Это как раз было совершенно разумной реакцией. Но при трезвом размышлении становилось понятно, что деваться-то, собственно говоря, некуда. Можно, конечно, было и помолчать, но тогда пребывание здесь в качестве раненого могло плавно преобразоваться в пребывание здесь же в качестве пленного. Разница была существенная. Для того чтобы не понимать разницу в статусе, нужно было быть непроходимым дураком. Араб был кем угодно, но только не дураком. – За Петропавловка… – он повел глазами, что-то разыскивая в комнате. – У меня в рюкзаке GPS. Там есть метка. – Одна точка? – Если бы ты пришел вовремя было бы две. – Это далеко от границы? – Практически на ней. – Истомин готовил окно? Секунд тридцать Али-Баба смотрел на него молча и становился еще более измученным и мрачным, хотя стать еще мрачнее было задачей сложной, почти нерешаемой. Потом араб медленно, чтобы не потревожить раны, отрицательно качнул головой. «Вот так-то, – подумал Сергеев, – с предположениями я попал точно в дырочку. У каждого своя игра. Судьба играет с человеком, а человек играет на трубе. Ну? И как теперь прикажете вести свою партию? Он же и мне не верит ни на грош!» – Ты представляешь, что будет, когда он поймет, что ты играешь не в его игру? Представляешь? – Да, – ответил Али-Баба. Он даже попробовал улыбнуться, но вместо улыбки получилась страшноватая гримаса. – Если ты спросишь меня, хорошо ли я подумал, я опять скажу «да». |