Книга Герман, страница 23 – Ларс Соби Кристенсен

– Герман? Ты тут?

– Здесь.

– Не посмотришь на меня?

– Шапка? – сказал он в ответ.

– Мне пришлось ее выстирать. Видишь ли, она была вся в пиве.

– Давай.

Шапка легла в протянутую руку Германа. Он натянул ее на голову и провел ладонями по одеялу, расправляя его.

– Ты ведь не простыл, нет, Герман?

– Нет.

– Все равно можешь в школу сегодня не ходить, если не хочешь. Времени уже девять, папа давно на работе.

– Повезло ему.

– Ты помнишь, что доктор говорил о шапке?

– Нет два раза.

Мама оглядела комнату и молча подобрала с пола клоки волос.

– Оставь! – крикнул Герман.

Мама подчинилась и так и застыла спиной к нему, потом все же обернулась.

– У тебя ночью еще волосы выпали?

Он снова натянул на голову одеяло.

– Никогда больше не буду пиво пить.

– Да, не стоит. Но к волосам оно отношения не имеет.

Мама присела на краешек кровати и просунула руку к нему под одеяло. Герман оттолкнул ее.

– Мы ничего не можем с этим поделать. Только призвать на помощь время.

– Время – это черепаха, – сказал Герман.

– Черепаха?

– Грызет салат и не помогает.

Мама надолго задумалась, потом медленно встала.

– Мне уже пора. Ты справишься сам, Герман?

– Иди себе.

– Там завтрак на кухне.

– Иди себе.

– Я могу остаться, если тебе хочется.

– Сам справлюсь.

– Конечно. Тогда договорились. Пока.

Она замялась в нерешительности.

– Пока?

– Пока.

И мама пошла своей дорогой, а та повела ее вниз по ступенькам и за угол в лавку Якобсена.

Герман выждал, пока мама водворится за прилавком и начнет взвешивать рыбные фрикадельки, и тогда только сунул ноги в тапочки и пошел обходить квартиру, раз никого в ней нет. Странно, но он не помнил, чтобы раньше оставался дома вот так один. Все казалось другим: комнаты стали просторнее, свет – резче, и пахло необычно – табаком и пылью. И еще полная тишина – ни радио, ни голосов, ни звона разбившейся тарелки. Может, он все-таки не один? Может, ангелы как раз сейчас и слетелись? Герман остановился посреди гостиной и огляделся. Хоть дедушка и говорит, что ангелы – народ приличный, все-таки не очень-то приятно, когда они играют с тобой в прятки в полной тишине. А если ангелы – шпионы и наушничают Богу? Герман громко заговорил, чтобы отделаться от них.

– Кто не спрятался, замри! Кто не спрятался, замри!

Прислушался – и точно: внизу в подъезде раздался громкий шум. Он встал у окна и стал ждать.

Вскоре из подъезда вышли двое мусорщиков с огромными лопатами за спиной.

– До свиданьица, – буркнул Герман.

И на цыпочках прокрался дальше, в родительскую спальню. На пороге остановился, огляделся, убедился, что никто его не видит, и вошел. Постель не застелена, одеяло съехало на пол, папина пижама в красную сыпь валяется поверх маминой в крапушку. Герман протянул руку – поправить их, но в последнюю секунду передумал.

В углу спальни стоит столик с трехстворчатым зеркалом, в нем видно себя со всех сторон, почти как у Пузыря в витрине, только поменьше. Герман смутился, но все-таки подошел еще на шаг ближе к зеркалу и замер. Хотелось дать деру, но он не смог. Зажмурился, сел перед зеркалом и опустил голову. Потом стянул шапку. Поднял глаза и сразу увидел себя анфас и в профиль слева и справа и закричал, а увидев свой крик, закричал еще громче. Волосы висели на голове клоками, проплешины вздулись, как белые вонючие мухоморы. Герман орал, пока не опрокинулся стул и сам он не грохнулся спиной об пол, но даже не почувствовал ушиба. Встал на четвереньки и пополз по квартире. В уши долбил чей-то плач; что это голосит он сам, Герман не сообразил. Нашел дверь своей комнаты, переполз внутрь, опустил шторы, выключил глобус и залез с головой под одеяло.

Он лежал в кромешной тьме, плач прекратился, со всех сторон он слышал только свой голос, как будто с ним разговаривало трехголовое зеркало.

– Ты урод, Герман! Урод! Ага, урод!

И темнота все кромешнее, все чернее от каждого нового «урод», «урод», «урод». Она сочится из глаз внутрь, расползается по телу, больно дерет и ранит, в ней осколки стекла, разбитых зеркал и глобусов, они достают до всего.

– Я урод! Я урод! Я урод!

Кончилось тем, что тьма поглотила Германа целиком, с кожей и волосами… ну остатками их.

И тогда прорезался лучик света, и еще один голос вмешался в разговор:

– Герман, ты прячешься под одеялом?

А следом еще один голос вдалеке:

– Он не съел завтрак!

Герман поплотнее подвернул под себя одеяло и крепко зажмурился.

– От нас можно не прятаться.

Кровать крякнула – мама присела на край. Герман сжал зубы: во рту тоже была лишь темнота и чернота, языку требовался фонарик, чтобы выговорить хоть слово.

– Герман, покажись, пожалуйста.

Мама потянула одеяло. Герман дернул на себя, темнота придала ему сил, и он выдрал одеяло у мамы из рук.

Папин голос где-то неподалеку:

– Я нашел его шапку в нашей спальне.

Папины шаги подошли к кровати и резко остановились.

Мамин голос:

– Дай мне.

Она подсунула шапку под одеяло.

– Герман, ты посмотрел на себя в зеркало?

Темнота разрывала рот.

– Уходите.

Мама ерзала на краешке, как будто на углях сидела.

– Угадай, что я купила вкусного на «Детский час»?

– Мне насрать.

– Герман?!

– Ну его в жопу.

– Герман Фюлькт?!

– Уйдите.

Не сразу, но все же он услышал тихие шаги вон из комнаты. Дверь закрылась бесшумно, как конверт. Герман нашарил в темноте шапку, сунул в нее голову и вылез из одеяльного укрытия. Включил глобус, и Америка осветила комнату. Прислушавшись, он различил бормотание радио, густой голос рассказывал о погоде. Герман скрутил наверх штору на окне; скоро улицу накроет такая же тьма, сыплет снег, вот-вот включатся фонари. Нет бы по всему городу перегорели лампочки, случилось затмение, звезды попадали в море, а луне бы надели черную повязку на глаз.