Онлайн книга «1612 год»
Его тихонько потрепал за плечо незаметно подъехавший Афанасий Власьев, также находившийся в царском поезде. — Не горюнься, князь, — сказал он тихо, верно угадав по выразительному лицу князя, о чем тот думает. — Так ты не в родовом своем поместье? — Только оттуда, сопровождал матушку. Еле спаслась она от гибели. — Тише! — дал знак Власьев. — Будь дома, никуда не показывайся. Пока царевич не жалует бывших придворных Бориса. Но может и призвать в любой момент, и если откажешься, не миновать беды. Обиды он не прощает. Жди моего сигнала! От Фроловских ворот послышалось стройное песнопение. Это шли встречать будущего царя священнослужители соборов и монастырей Кремля. Процессию возглавлял Терентий, протопоп Благовещенского собора, где испокон веку молилась царская семья. Был здесь же и отец Пафнутий, настоятель Чудова монастыря. Петр Басманов вместе с Иовом отправил его в ссылку, но по приказу царевича он был возвращен обратно, более того — с саном митрополита. Сейчас Пафнутий смотрел во все глаза на царевича, проверяя, уж не расстрига ли он. Но нет, лицо ему было незнакомо, а уверенная осанка и жесты явно говорили о его царском происхождении. — Эй, отец Пафнутий! — услышал он негромкий отчетливый зов. Оглянувшись, невольно воскликнул: — Батюшки светы! Среди польских гусар крутился мешковато сидевший на лошади Гришка Отрепьев, одетый в бархатный кафтан с меховой оторочкой польского покроя. Узнали своего бывшего товарища и многие монахи, следовавшие за Пафнутием. Они начали толкать друг друга локтями, указывая на Гришку: — Эк, вырядился! Чистый петух! А платьице-то короткое, ляжки видать. Тьфу, как был срамник, так и остался! Отрепьев дружелюбно подмигивал им и пообещал вечером угостить вволю всю братию греческим вином. Наблюдавший эту сцену царевич недовольно поморщился, подумал: «Неужели из благодарности надо таскать эту скотину за собой? Запрятать в тюрьму? Нехорошо как-то. Да и вокруг болтать начнут. Ведь многие знают, что мы вместе бежали на юг. Надо подумать…» Отец Терентий тем временем благостным звучным басом обратился к царевичу, смиренно прося у него прощения за то, что долгие годы московский люд был обманут, думая, что царевича погубили в Угличе. — Когда слышим похвалу нашему преславному царю, то разгораемся любославием к произносящему эти похвалы, — вещал Терентий, обводя глазами людей на Красной площади, стоявших с обнаженными головами. — Мы были воспитаны во тьме и привлекли к себе свет. Уподоблялся Богу, подвигшись принимать, благочестивый царь, наши мольбы и не слушай людей, влетающих в уши твои слухи ненадобные, подвигающих тебя на гнев, ибо если кто и явится тебе врагом, то Бог тебе будет другом. Бог, который освятил тебя в утробе матерней, сохранил неведомою силою от всех врагов и устроил на престоле царском. Бог укрепил тебя и утвердил и поставил ноги твои на камне своего основания: кто может тебя поколебать? Воздвигни милостивые очи свои на нас, пощади нас, отврати от нас праведный гнев свой! Царевич, спешившись и сняв шапку, со смиренным, казалось бы, видом слушал речь Терентия, однако внутренне насторожился, когда тот завел речь о людях, «влетающих» в царские уши «слухи ненадобные». «Это он о моих больших боярах говорит или о польских советниках? — подумал Димитрий. — Или хитрый поп, может, тайное прослышал о том, что иезуитов с собой вожу? Надо ухо востро держать!» Не подав виду, что обратил внимание на намеки, царевич с благоговением троекратно, согласно обычаю, облобызал икону Божьей Матери из Благовещенского собора, которой благословил его святой отец. — Наш, православный батюшка царь! — прошел облегченно ропот по толпе. — А злые языки баяли, будто то польский перевертыш! Благолепие момента смазали польские музыканты. Желая усилить праздничность происходящего, они что было силы ударили в литавры и задудели в трубы, наигрывая веселую польскую мелодию. Народ зашумел: — Басурманы! Церковное пение испохабили! Царевич тем временем вместе со всем кортежем направился в Кремль. Встречавшие его Голицын и Басманов хотели было его препроводить во дворец Бориса, но Димитрий только сверкнул глазами: — Ноги моей там не будет! Приказываю снести до основания змеиное гнездо. — Мы же тебе там опочивальню приготовили, — растерянно сказал постельничий Семен Шапкин. — Перенесите во дворец Федора, моего старшего брата, — приказал царевич. — А пока побываю в усыпальнице моих предков. В Архангельском соборе он рукой коснулся мраморного саркофага Ивана Грозного. — Здесь покоится отец мой! — сказал с царским величием Димитрий и поцеловал надгробие. Польские офицеры, которые, к ужасу священнослужителей, толпой последовали за ним в собор, обменялись понимающими усмешками: они помнили «царька» совсем другим, чем сейчас, — робким и суетливым, заискивающе просящим помощи шляхтичей. Димитрий, не скупившийся на слезы, тем не менее заметил эти усмешки. Заметил и запомнил. Из Архангельского собора он отправился в Грановитую палату. Польские эскадроны выстроились под окнами, развернув свои знамена. Усевшись поглубже на трон так, что короткие ноги не доставали пола и свободно болтались, он внимательно осмотрел бояр, сидевших по лавкам. Были здесь и старые, родовитые — Мстиславский, Воротынский, Шуйские, Голицыны, были новые — Татев, Лыков, Басманов. Царевич, облокотившись боком на поручень трона, рассматривал их с ироническим видом, радуясь, что «начальные» бояре теперь не будут иметь той силы, что прежде. Неожиданно он резко выпрямился, подозвал жестом Петра Басманова: — А где Васька Шуйский? Тот бросил вопрошающий взгляд на среднего брата, Дмитрия: — Где? — Уж ты прости, царь-батюшка, занедужил наш братец Василий, лихоманка замучила… — Проверь, — негромко сказал царевич Басманову. — Уж не гордыней ли та болезнь называется? За стенами дворца не прекращался многоголосый шум. — Что там еще? — встревожился Димитрий. — Народ с площади не расходится, — объяснил Басманов. — Чего им неймется? — досадливо поморщился тот. — Ждут твоего прощения. Что не будешь их казнить, велишь миловать. — Не хочу я с ними сегодня говорить, устал, — капризно сказал царевич. — Пусть Бельский, мой дядя, к ним выйдет. Бельский не заставил себя упрашивать — ему лишь бы покрасоваться перед москвичами, сколько времени в безвестности провел. Выехав к Лобному месту, он зычно прокричал, что царь прощает всех и велит расходиться по домам. Не удержался и еще раз рассказал, как прятал царевича на своей груди от подлого Бориса и что теперь царь не пожалеет денег, чтобы облагодетельствовать всех, кто помог ему получить отцовский стол. |