Онлайн книга «Священник в 1839 году»
— Если так будет продолжаться и дальше, я уйду от вас. Не могу больше жить в этом аду. — Ну, и что же ты будешь делать? — Выдам вашу подлую шайку! Мордом кинулся, было на Пьера. Старуха остановила его, открыла потайной шкафчик в стене, вынула оттуда портфель и достала какую-то бумагу. Документ был, похоже, не слишком древний, даже не пожелтевший. Она прочла: «Если когда-нибудь я захочу рассказать о друзьях, с которыми жил, которые оказали мне помощь и поддержку, то, прежде всего, заявляю, что вместе с ними участвовал в преступлении: мы убили путешественника на дороге в Ренн. Преступников тогда так и не нашли. Подпись: Пьер (Эрве), кюре». Это напоминание отрезвило Пьера. — Мы сделали два экземпляра, чтобы время от времени приводить тебя в чувство, — сказала Абракса. — К тому же есть наше обязательство служить тебе, пока Анна не станет твоей, не так ли? Ступай, донеси на нас! А мы представим правосудию этот маленький листочек. — Старуха потрепала ошеломленного Пьера по плечу. — Ты сердишься, сынок. Не любишь, когда указывают на твои слабости. Он просто смешон сегодня, Мордом. — Не раздражай его, а то укусит, — отозвался бандит. — Ладно! Тогда расскажи нам о том, что ты сделал ночью. Это его немного воодушевит. Да говори правду… Пойду, схожу за любовным напитком. — А мне дашь попробовать? — ухмыльнулся Мордом. — Тебе-то зачем? — Бьюсь об заклад, ты наливаешь туда слишком много живой воды. — Пожалуй. Может, поцелуешь меня за это? — Ну, конечно! — Но только смотри: под цветами часто скрываются шипы. — Вот-вот, это же самое говорил последний из тех, кого я прикончил. — Кто это? — Да болван развлекался со своей подружкой, а я пришил его одним ударом. — Уверена, и подружку не оставил в беде… — О да, старая ведьма. Лакомый кусочек, доложу я тебе. — Ну, ладно, поцелуй меня! Мордом подошел к старухе и поцеловал ее, если грубость такого животного вообще можно назвать поцелуем. При этом Пьер буквально подпрыгнул в своем углу. — Чем это вы там занимаетесь? — Ничем, сынок, погоди немного. Комнату освещала масляная лампа, причудливые тени скользили по стенам. Посредине водрузили череп со свечой. Свет, проникая в пустые глазницы, отверстия носа и рта, отбрасывал на противоположной стене зловещую тень человеческого лица. А рядом — словно оживший скелет животного. Становилось прохладно, старуха, бросив в котел несколько виноградных побегов и листьев, придвинулась к камину, поставила по левую и по правую стороны две скамеечки и приказала Пьеру и Мордому сесть. Задула свечу. Было уже поздно, старинные башенные часы пробили одиннадцать, а затем раздался церковный гимн в честь Поста. — Что это за гимн, кюре? — поинтересовалась колдунья. — Зачем тебе знать? — Я все хочу знать, сынок. И потом, это может оказаться добрым предзнаменованием. О чем в нем говорится? — Ну, Пьер, — вмешался Мордом, — ты заставляешь нас ждать! — Заткнись, Мордом. Тебе бы вообще не следовало открывать рот. Невежа, ты ни единой буквы-то писать не умеешь, а туда же! — Угомонись, Мордом. Ты ведь знаешь, Пьер не жалует тебя, так и не нарывайся, не раздражай его попусту. Молчи, пока не спросят. Утихомирив домочадцев, Абракса взяла старинный, почерневший пергамент [85] с опаленными краями, длинную заостренную кость, крошечный череп, наполненный красными чернилами, обмакнула в чернила кость и принялась писать. — Что ты делаешь? — Записываю первую строфу гимна. Переведи мне его целиком. — Вот еще! Что я, в семинарии, что ли? — А в семинарии чудесно, не правда ли? — Закрой рот, а не то я убью тебя! — Да нет же! Вспомни, как там хорошо, — дразнила старуха. — Проклятье! Получай же! И Пьер запустил в Абраксу камнем. Она увильнула от удара, и камень разбил висевший на стене скелет. Кости с глухим стуком попадали на пол. — Будешь буйствовать, не узнаешь грядущего и не получишь Анну! — Что я наделал! Прости меня, я никогда больше не буду! В эту минуту Пьер походил на несмышленого младенца. Он целовал Абраксе колени, обливал слезами ее морщинистые руки. Угроза подействовала отрезвляюще, как будто на него разом вылили ушат ледяной воды; Пьер стал податлив, хоть веревки вей, кроток, как ягненок. Колдунья глядела на него и с нескрываемым презрением, и с нежностью одновременно. — Я люблю тебя, а потому прощаю. Встань. Я желаю тебе только счастья, однако ты огорчаешь меня. Как горячи твои руки! Сын мой, я вовсе не хочу, чтобы ты возвращался в семинарию. В семинарию, слышишь, Пьер, в семинарию! Старуха кричала, словно каленым железом прижигая открытую рану. Пьер сжал зубы, точно пациент во время операции. На него было страшно смотреть, он то краснел, то бледнел, вот-вот готовый взорваться. — Повторяй медленно и четко слова гимна, — произнесла, наконец, Абракса. Пьер повиновался. Старуха глубоко задумалась, казалось, что она тоже повторяет про себя непонятные ей слова. — Теперь переводи. — О, Всемогущий, услышь наши молитвы, внемли мольбе молодого человека! — Замолчи! Пусть будет тихо! Абракса впала в состояние глубокой прострации, [86] казалось, что старуха сосредоточенно высчитывает что-то. Затем она взяла деревянную дощечку, расчерченную на клеточки, подобно шахматной доске, с той лишь разницей, что у этой все клеточки были белыми, пересчитала их и, похоже, осталась недовольна — двадцать четыре. Такое число ей явно не нравилось. Перевернув дощечку, Абракса взялась за отточенную кость, обмакнула ее в красные чернила и нарисовала опять некое подобие шахматной доски, только эта была меньше первой, всего в двадцать клеточек, и располагались они не в форме квадрата, а прямоугольником: пять клеточек в длину, четыре в ширину. Отложив перо, Абракса поднесла дощечку к огню, чтобы та высохла, а затем положила на камин. Мордом тем временем задремал. На грубом лице играли огненные отсветы, и от этого спящий Мордом казался фантастическим монстром с несколькими головами. |