Онлайн книга «Когти тигра»
|
Через два дня, робея, он притопал к «их» окну. По обыкновению, Туся читала на подоконнике. С героями книги все как будто бы обстояло благополучно. Это хорошо, это кстати. – А шо цэ ты, Тусечка, читаешь? – вкрадчиво спросил Григорий, приблизясь. Туся обернулась: – Я читаю про Генриха Гейне. Этот Генрих, видно, был малый не хуже Уолтера, потому что глаза Туси сияли. – Понимаешь, – она заговорила так, словно бы никогда не было размолвки между ними. – Гейне был очень-очень болен. Последние годы жизни он совсем не вставал с постели – прозвал ее своей матрацной могилой. Над ним вешали веревку, и он цеплялся за нее, чтобы приподняться или повернуться на бок, представляешь? Григорий кивнул. Еще бы! – А он был знаменитый поэт, – продолжала Туся. – И он все время работал. Его последними словами были: «Бумагу и карандаш!» Потом началась агония… Она задохнулась от волнения. «Как закалялась сталь» в ту пору еще не была написана, Николай Островский только начинал свою борьбу с роковым неотступным недугом. Поэтому пример Гейне произвел на Григория впечатление. Кажется, тогда же он узнал и о когтях тигра. – Это Гейне перед смертью сказал, – сообщила Туся. – Похлопал рукой по только что законченным мемуарам – а в них он беспощадно расправился со всеми своими врагами – и сказал ясене: «Тигр умрет, но останутся когти тигра!..» Нет, ты не понял, я вижу. О когти же можно оцарапаться, верно? Даже если тигр лежит на земле, уже бездыханный. Он и мертвый еще опасен. Ну, понял теперь? Некоторое время Григорий молчал, погруженный в раздумье. – А шо ты, Тусечка, думаешь, – произнес он наконец и как бы с удивлением поглядел по сторонам, – цьому Генриху було, мабуть, гирше, ниж мэни. Ще и верьовку над ным вишалы… – Да, но у Гейне был характер, – наставительно сказала Туся. – А у тебя как, есть характер? Этого Григорий еще не знал. Он ей так и сказал с запинкой: – Я… я нэ знаю… Некоторое время Туся не сводила с него пристального, критически оценивающего взгляда. – Ну як? – выдавил из себя Григорий. – Я думаю, есть. Но это неважно, что я думаю. Гораздо важнее в данном случае, что думает об этом наш Иван Сергеевич… Она выдержала длинную драматическую паузу. Иван Сергеевич был врачом третьего отделения. Григорий часто жалел о том, что попал к Варваре Семеновне, а не к нему. На Ивана Сергеевича приятно было смотреть даже тогда, когда он шел по коридору, направляясь в обход или возвращаясь с обхода. Жизнерадостный, улыбающийся, очень широкий в плечах, он выглядел особенно широким, потому что полы его халата развевались на ходу. – Если бы ты знал, какой он врач! Вот это врач так врач! – восторгалась Туся. – Когда я задыхаюсь и он усаживается на мою койку и берет мою руку своей большой прохладной рукой, мне уже делается легче. Григорий только восхищенно качал головой. И вот сейчас этот Иван Сергеевич думает, что у него, у Григория, есть характер! – Цэ вин тоби сам сказав? Сама чула? Да, Туся слышала это собственными своими ушами. Она сидела в дежурке за ширмой, медсестра готовилась сделать ей внутримышечную инъекцию. (Туся никогда не говорила – укол, она за время своей болезни запомнила множество всяких медицинских терминов и при случае любила щегольнуть ими в разговоре.) Ну вот, стало быть, сидела она себе за ширмой очень тихо. Врачи, наверное, и не догадывались о ее присутствии, иначе, конечно, не стали бы разговаривать так откровенно. Да, кстати, кроме Ивана Сергеевича и Варвары Семеновны, были там еще две эти фифки-практикантки. Речь почему-то зашла о Григории. Начало разговора она прозевала, потому что ей было очень плохо. Но после инъекции она задышала лучше. До нее дошло: – Мальчик – хроник, и безнадежный! – Это недовольный голос Варвары Семеновны. – Я же показывала вам его рентгенограммы. – Не единой рентгенограммой жив человек, – пошутил Иван Сергеевич. Затем уже серьезно: – Понятно, и я, как вы, доверяю рентгенограммам, однако не хочу, чтобы они заслонили нечто, будем так говорить, не менее важное. – Что же именно? – Самого больного, его способность к сопротивлению, его дух прежде всего. – Дух? Отдает идеализмом, – заметила дуреха практикантка. – Почему? Вы же, например, прописываете своим больным бром. Но ведь, кроме брома, нужна еще какая-то рецептура радости. Тем более он мальчик, ему нет, наверное, и четырнадцати. – Недавно я подарила ему пластилин, – вспомнила Варвара Семеновна. – По-видимому, мало этого. Подарите ему надежду! – По-вашему, я должна лгать? – Нет. Поверьте сами в его выздоровление. Он сразу почувствует это. – Повторяю, он хроник. – Ну и что из того? По-разному можно рассматривать длительную болезнь. Например, как врага, против которого надо поднять, собрать, мобилизовать все силы больного, в том числе и волю его! Кстати, я видел вашего Григория. У него упрямый лоб. – Да, мне нелегко с ним. – А ему с вами? Ну не сердитесь. Вдумайтесь в этого своего Григория. Не сковывайте его психику. Он должен очень хотеть выздороветь. Пусть он изо всех сил помогает вам. Это важно. Он сможет вам помочь. По-моему, у него есть характер. Разговор был очень напряженный, весь из острых углов, поэтому он так запомнился Тусе. Характер, характер! Иван Сергеевич сказал, что у него есть характер! А что такое характер? ПРОЩАНИЕ Григорий надумал тренироваться – втайне от всех. Готовил Тусе сюрприз. Забирался в глубь сада, чтобы его никто не видел, и там пытался хоть несколько метров пройти без костылей. Должен был пройти! Ведь сам Иван Сергеевич сказал, что у него есть характер! Он делал короткий шаг, подавлял стон, хватался за дерево, опять делал шаг. Земля качалась под ним, как палуба в шторм. Пот градом катился с лица. Колени тряслись. Но рот его был плотно сжат. Григорий заставлял себя думать только об одном: ну и удивится же Туся, когда увидит его без костылей! Или еще лучше: он притопает к ней на костылях, а потом отбросит их – ага? – и лихо выбьет чечетку! Увы, как ни старался он, дело не шло. Правильнее сказать, ноги не шли. Руки-то были у него сильные, на перекладине он мог подтянуться раз двадцать подряд. А ноги не слушались. Как будто вся сила перешла из них в руки. А Туся, не зная ничего об этой тайной тренировке, которую правильнее было назвать самоистязанием, по-прежнему сердилась на него: почему он вялый, почему невеселый? – Ты только себя не очень жалей! Это вредно – себя жалеть. Ты же сильный, широкоплечий! Вон как дышишь хорошо. Я бы, кажется, полетела, если бы могла так дышать! |