Книга Гимн Лейбовицу, страница 83 – Уолтер Миллер-младший

Он вновь посмотрел ей в лицо, и его благоговение усилилось. Она продолжала улыбаться ему, словно удаление осколков прошло совершенно безболезненно. Зато лицо миссис Грейлс стало серым, превратилось в маску человека, находящегося в коме. Губы побелели. Почему-то он был уверен в том, что она умирает; рано или поздно она отпадет, словно струп или пуповина. Кто же тогда Рейчел?

После дождя на камнях еще оставалось немного влаги. Зерки намочил кончик пальца и знаком попросил ее приблизиться. Кем бы она ни была, она получила слишком большую дозу радиации и долго не проживет. Мокрым пальцем он начал чертить крест на ее лбу.

– Nisi baptizata es et nisi baptizari nonquis, te baptizo… ^[136]

Закончить он не успел – Рейчел быстро отстранилась. Ее улыбка застыла, затем исчезла. Она отвернулась, вытерла со лба влажный след, закрыла глаза и опустила руки на колени. На лицо легло выражение абсолютной пассивности; поза со склоненной головой наводила на мысли о молитве. А затем, постепенно, вновь проявилась улыбка. Рейчел открыла глаза и посмотрела на него с прежними открытостью и теплом. И огляделась, словно искала что-то.

Взгляд Рейчел упал на дароносицу. Не успел он ее остановить, как она взяла сосуд в руки.

– Нет! – захрипел Зерки и попытался вырвать у нее дароносицу, но Рейчел быстро убрала ее. Из-за приложенных усилий аббат потерял сознание. Когда он пришел в себя и поднял голову, перед глазами стояла пелена. Наконец он смог рассмотреть, что Рейчел держит в левой руке золотую чашу, а в правой – аккуратно, между большим и указательным пальцем – облатку. Она предлагала облатку ему? Или он просто вообразил все это так же, как раньше – разговор с братом Пэтом?

Зерки ждал, когда спадет пелена, но на этот раз она полностью не исчезла.

– Domine, non sum dignus… – прошептал он, – sed tantum die verbo… ^[137]

Он принял облатку из ее руки. Она накрыла дароносицу крышкой и аккуратно поставила под выступавший камень. Рейчел не делала полагающихся в таких случаях жестов, однако благоговение, с которым она обращалась с дароносицей, убедило его в одном: она почувствовала скрытое Присутствие. Та, которая не знала слов и не умела их произносить, в ответ на его попытку провести условное крещение вела себя так, словно действовала по прямому указанию.

Зерки попытался вновь посмотреть в лицо существу, которое безмолвно говорило ему: «Я не нуждаюсь в твоем первом причастии, Человек, но я достойна того, чтобы передать тебе Причастие Жизни». Поняв, кто она, он заплакал, потому что уже не смог сфокусировать взгляд на холодных зеленых безмятежных глазах родившейся без греха.

– Magnificat anima mea Dominum… Величит душа Моя Господа, и возрадовался дух Мой о Боге, Спасителе Моем, что призрел Он на смирение Рабы Своей… – Последним своим действием перед смертью он хотел научить ее этим словам, ведь у нее есть что-то общее с Девой, которая произнесла их первой. – Magnificat anima mea Dominum et exultavit spiritus meus in Deo, salutari meo, quia respexit humilitatem… ^[138]

На середине фразы дыхание перехватило, в глазах помутилось, и он уже не видел ее силуэт. Но холодные кончики пальцев коснулись его лба, и она сказала одно слово:

– Живи.

А затем ушла, и звук ее голоса стихал среди новых развалин: «ля-ля-ля, ля-ля-ля»…

Воспоминание о холодных зеленых глазах осталось с ним на всю жизнь. Он не спрашивал, почему Бог решил вырастить изначально невинное существо из плеча миссис Грейлс, и почему Бог подарил ей сверхъестественные дары Эдема – дары, которые человек пытался отнять у небес с тех пор, как их лишился. Он видел изначальную невинность в ее глазах и обещание воскрешения. Один лишь взгляд уже был щедрым даром, и Зерки плакал, плакал слезами благодарности. А потом лежал лицом в мокрой грязи и ждал.

Он больше ничего не видел, не слышал и не чувствовал.

Они пели, поднимая детей на корабль. Пели старые песни первопроходцев космоса и передавали детей сестрам. Пели с чувством, чтобы успокоить малышей. Когда горизонт взорвался, пение смолкло. И последний ребенок попал на корабль.

Когда монахи пошли по лестнице, горизонт ожил – на нем появились вспышки. Вдали, там где только что было чистое небо, возникло облако. Монахи отвернулись, чтобы не видеть вспышки; когда вспышки погасли, монахи оглянулись.

Отвратительный облик Люцифера вырос в гигантский гриб – титан, вышедший из многолетнего заключения под землей.

Кто-то выкрикнул приказ. Монахи снова полезли наверх и вскоре оказались на борту корабля.

Последний монах остановился у открытого люка и снял сандалии.

– Sic transit mundus ^[139], – прошептал он, глядя на зарево. И постучал подошвами сандалий друг о друга, выбивая грязь.

Сияние поглотило треть неба. Монах почесал бороду, в последний раз взглянул на океан, затем сделал шаг назад и закрыл люк.

Вспыхнул свет, послышался тонкий воющий звук, и звездный корабль ушел в небеса.

* * *

Волны монотонно бились о берег, выбрасывали на сушу топляк. На поверхности моря дрейфовал брошенный гидроплан. Вскоре волны поймали его и вместе с топляком швырнули на берег. Самолет накренился и сломал крыло. В волнах веселого жестокого моря резвились креветки, мерлузы, которые ими питались, и акула, которая с удовольствием закусила мерлузами.

Ветер пролетел над океаном, накрыл его пеленой белого пепла. Вместе с топляком волны вынесли на берег мертвых креветок, затем выбросили туда же мерлуз. Акула ушла на глубину и там, плавая в холодных чистых течениях, предавалась размышлениям. В тот сезон ей пришлось голодать.