Книга На нарах с Дядей Сэмом, страница 22 – Лев Трахтенберг

Ничего не понимая, я получил то, что мне бросили на затертый прилавок склада-прачечной.

Федеральное бюро по тюрьмам от имени американского правительства и народа США обеспечило меня джентльменским набором заключенного: двумя парами брюк, тремя рубашками, парой синтетических трусов и тишорток (футболок), тоненьким пояском, осенним болоньевым дождевиком ярко-оранжевого цвета, темно-зеленой зимней телогрейкой на желтой канареечной подкладке и в довершение ко всему серой вязаной шапочкой.

Вся амуниция была пошита американскими заключенными на тюремных фабриках государственной мультимиллионной компании «Юникор». Об этом сообщали кое-как пришитые этикетки: «Made in USA by Unikor».

Я сразу пошел к себе в отряд переодеваться.

Надев потовызывающую форму и нахлобучив тяжеленные башмачищи, я заспешил вниз, где меня уже давно поджидал мой сосед и верный товарищ Максимка Шлепентох.

Я аккуратно спускался по ступенькам в непривычных и неудобных колодках, одной рукой придерживаясь за лестничные перила.

Неожиданно левая нога заскользила вниз, я упал, сильно ударившись копчиком, и проехал на заднице несколько ступенек.

Сзади громко захохотали – ни о каком сочувствии бледнолицему речи быть не могло.

Несмотря на боль, я быстро поднялся. Руки сами рвались вверх, как у советской гимнастки Ольги Корбут, только что триумфально закончившей олимпийское выступление.

Я на ходу учился делать хорошую мину при плохой игре и молча переносить тюремные невзгоды.

…Подъем – обед – ужин – отбой…

В этой незатейливой формуле, из которой по моей лени пока что выпадал завтрак, заключалось новое тюремное существование.

Подъем – обед – ужин – отбой – подъем – обед – ужин – отбой.

Формула стремилась к бесконечности.

Прелестью и одновременно наказанием пребывания в карантине и программе «прием и ориентация» являлось отсутствие ежедневной работы. Мне официально разрешали бить баклуши.

Мы с Максимкой нарезали круги по раскаленному «компаунду», валялись по выходным на Пинго-Бич или до бесконечности тусовались со своими земляками по СССР. Я запоем читал, знакомился с обстановкой и заводил новые знакомства.

Отрицательной стороной карантина стала проблема излишнего свободного времени и как ее результат – пессимистическое настроение.

Время тянулось долго и противно.

Я с нескрываемым ужасом подсчитывал в уме, сколько похожих и бесконечных суток мне предстоит провести на нарах с дядей Сэмом. ^[65] В отрыве от всего нормального и привычного.

К большому огорчению, меня переводили из полюбившейся угловой камеры в середину коридора. В новой комнате я лишался спасительного потока воздуха, задувавшего из огромного коридорного вентилятора. К тому же все предстояло заново: знакомство, обустройство, возможные конфликты и т. д., и т. п.

Как только вертухай ушел, я побежал к своему главному пенитенциарному консультанту Максиму Шлепентоху.

– Слушай, Максимка, у меня проблемы. Менты приказали перебираться в 230-ю. Представляешь, только устроился, установил новые полки в шкафу, достал офигительную кровать – и все насмарку! Таких коек почти нет: она твердая и совсем не прогибается! К тому же я заплатил за ее ремонт. Один мекс ее полностью перетянул. Слов нет, как обидно, теперь все «снова здорово», – сокрушался я.

Максим попытался меня успокоить.

– Лева, не поднимайся на ровном месте. Из-за какой-то фигни будешь расстраиваться! Ты лучше обрати внимание, что некоторые таскают за собой койки и шкафы из камеры в камеру. Мы тебя тоже с песнями перевезем. Пошли!

Новая камера была такого же стандартного размера, как и обжитая 215-я. Такое же количество нар, зэков и стульев. Такое же число любопытных глаз. Такой же цвет кожи ее обитателей.

Мы вошли в мое новое жилище. И тут я понял, что с койко-местом мне повезло и во второй раз. На маленьком бумажном пропуске красовалась темно-синяя цифра, поставленная дежурным вертухаем: «4 Low». Аббревиатура означала: нижняя койка четвертых нар. Мое новое прокрустово ложе располагалось в полуметре от окна, хотя присутствие уличного воздуха в бесконечно жаркий и влажный день не спасало.

Однако моя койка была занята.

На нарах сидел противнейшего вида доминиканец и ковырялся в пальцах своих безволосых ног. Периодически он находил что-то интересное, с наслаждением выковыривал пахучую субстанцию и подносил ее к своему запотевшему носу. Параллельно с раскопками, санитарной обработкой и взятием проб сорокалетний захватчик вел беседу с одним из своих соседей.

Я вежливо представился, мысленно подготавливая себя к роли Александра Невского в борьбе за свободу и независимость своей койки. Мне очень хотелось получить это место, выписанное ментами с подачи медиков, – во мне опять начинал срабатывать доисторический животный инстинкт.

Продолжая искусственно улыбаться и выражать официальное дружелюбие, я протянул потенциальному противнику «черную метку» на спорную койку. В воздухе запахло холодной войной и Карибским кризисом.

Взгляд доминиканца не предвещал ничего хорошего. Так же враждебно встречали шаманы Заилийского Алатау известного путешественника Семенова Тянь-Шаньского, почувствовав в нем угрозу своему авторитету.

Захватчик моего места в длинные объяснения пускаться не стал:

– Послушай, «гринго» ^[66], можешь передать своим ментам и себе лично, что я никуда от окна не уйду. Ты меня хорошо понял?

Он огляделся по сторонам в поисках поддержки. Черно-испанское большинство услужливо молчало. Белый полудохлый рахит в расчет не принимался.

Почувствовав массовое попустительство соседей, которое не раз в мировой истории приводило к военным действиям, пальцековырятель поднялся со спорной койки, громко выпустил газы и медленно пошел в мою сторону.

Я испугался.

Драки никогда не были моей самой сильной стороной. В то же время я уже знал, что в отличие от российских тюрем «прописка» в камеру в Форте-Фикс отсутствовала и местные зэки в большинстве своем подчинялись приказам администрации. По большому счету никто не мог занять выписанные мне нары. Оставалось только два варианта: вступить в бой или ретироваться. «Если побоище – то один на один, по-тюремному. – Я быстро прокручивал в голове «защиту Трахтенберга». – Никто ни за кого вступаться не имел права. К тому же мой верный Максимка весьма некстати отсутствовал. Если я отступлю, то буду выглядеть хреново в глазах доминиканцев и черномазых до конца карантина – со мной будут обращаться как с тряпкой!»

Время истекало – последняя песчинка просочилась вниз.