Книга Немного чьих-то чувств, страница 13 – Пэлем Грэнвил Вудхауз

– Не выношу мяукающих кошек, – простонал Эверард. – Они действуют мне на нервы.

На этом с мяукающими кошками было временно покончено. Подали чай, я занялся тостами с маслом, и так мы коротали долгий день, пока не наступило время переодеваться к ужину. Армия Фодергиллов снялась с места, и я было направился следом, но тетя Далия меня остановила.

– Секундочку, Берти, – сказала она. – Прежде чем ты пойдешь надевать свежий воротничок, я хочу тебе кое-что показать.

– А мне хотелось бы узнать, – парировал я, – что это за дело, которое вы хотите мне поручить.

– О деле поговорим потом. То, что я тебе покажу, имеет к нему отношение. Но сначала – вступительное слово нашему спонсору. Ты ничего не заметил в Эверарде Фодергилле, вот только что?

Я покопался в памяти:

– Я бы сказал, он какой-то немного дерганый. Пожалуй, слегка перегибает палку насчет мяукающих кошек.

– Вот именно. У него нервы никуда не годятся. Корнелия говорит, что раньше он очень любил кошек.

– Он, похоже, и теперь к ним неравнодушен.

– Его нервную систему подорвала эта чертова картина.

– Что за чертова картина?

– Сейчас покажу. Идем.

Она провела меня в столовую и включила свет.

– Смотри.

Передо мной висела большая написанная маслом картина. Сюжет – из тех, что, если не ошибаюсь, именуют классическими. Тучная женщина, одетая по минимуму, обсуждающая что-то с голубем.

– Венера? – предположил я. Скажешь так – не промахнешься.

– Да. Работа старого Фодергилла. Он как раз такой человек, который способен изобразить женский день в турецкой бане и назвать полотно «Венера». Это его свадебный подарок Эверарду.

– Вместо обычного ножа для рыбы? Вот это сэкономил! Ловко, очень ловко. И насколько я вас понял, последнему подарок не нравится?

– Еще бы! Это же мазня. Старик – всего лишь жалкий любитель. Но Эверард чтит отца и опасается ранить его чувства, так что не может просто распорядиться снять ее и сунуть в чулан. Ему никак от нее не избавиться – она у него всегда перед глазами, когда он садится за стол. И что в результате?

– Хлеб обращается в пепел у него во рту.

– Вот-вот. Она сводит его с ума. Ведь Эверард – настоящий художник. Он пишет отличные вещи. Кое-что у него даже выставлено в галерее Тейт. Посмотри-ка сюда, – показала она на другой холст. – Вот одна из его работ.

Я бросил беглый взгляд на другую картину. Эта тоже была классическая и, на мой непросвещенный взгляд, мало чем отличалась от первой, но полагая, что от меня ждут критического суждения, я высказался: «Мне нравится патина».

Тоже, как правило, верный ход. Однако тут я, похоже, дал маху, и моя родственница презрительно фыркнула:

– Молчал бы лучше, олух несчастный! Да ты даже не знаешь, что такое патина!

И угадала: конечно, я не знал.

– Сам ты патина! Ну ладно, короче, ты понял, почему Эверард дергается. Когда человек может писать, как он, и при этом вынужден изо дня в день за каждой кормежкой созерцать этакую «Венеру», это, естественно, задевает его за живое. Ну вот, допустим, ты великий музыкант. Понравилось бы тебе слушать дешевую вульгарную мелодию, одну и ту же, каждый день? Или если в «Трутнях» тебе пришлось бы ежедневно за обедом сидеть напротив кого-нибудь вроде того горбуна из «Собора Парижской Богоматери»? То-то же! Да тебе бы кусок в горло не полез!

Я хорошо понимал, что она имеет в виду. Мне не раз приходилось сидеть в «Трутнях» напротив Уффи Проссера, и это всегда несколько портило мой великолепный аппетит.

– Ну что, теперь ты осознал ситуацию, тупица несчастный?

– Осознать-то осознал. И сердце кровью обливается. Но я не вижу, что тут можно поделать.

– Спроси меня. Могу подсказать.

– Что же?

– Ты украдешь эту Венеру.

Я ошеломленно смотрел на тетю Далию, стоя безмолвно на Дариенском пике. Это не мое. Это из Дживса.

– Украду?

– Сегодня же ночью.

– Вы говорите «украдешь» в смысле «своруешь»?

– Именно. Это и есть тот пустячок, о котором я говорила, простенькая маленькая услуга любимой тетушке… О Господи! – воскликнула она раздраженно. – Ну что ты надулся как индюк! Это ведь по твоей части. Ты же постоянно воруешь каски у полицейских.

– И вовсе не постоянно, – был я вынужден внести поправку. – Только иногда, для развлечения, в ночь после Регаты, например. И вообще красть картины – это вовсе не то что стянуть полицейскую каску. Это куда сложнее.

– Глупости. Просто как дважды два четыре. Вырезаешь холст из рамы хорошим острым ножом, и все дела.

– У меня нет хорошего острого ножа.

– Будет. Ты пойми, Берти, – продолжала она увлеченно, – все складывается просто великолепно. В последнее время в окрестностях орудует шайка похитителей картин. Из одного дома неподалеку они украли полотно Ромни, а из другого – Гейнсборо. Это и навело меня на мысль. Когда его «Венера» исчезнет, старик Фодергилл ничего не заподозрит и не обидится. «Эти грабители – знатоки, – скажет он себе, – берут самое лучшее». И Корнелия со мной согласна.

– Вы что, ей рассказали?

– А как же! Старый верный прием шантажистов. Я поставила условие: если она даст честное слово, что «Будуар» получит ее писанину за цену, которая мне по карману, то ты ликвидируешь «Венеру» Эдварда Фодергилла.

– Ах вот как? И что же она сказала?

– Она меня благодарила срывающимся от волнения голосом, сказала, что это единственный способ уберечь Эверарда от безумия, и я ее заверила, что к концу недели ты во всеоружии будешь здесь.

– Ну и ну! Вот спасибо, удружили родному племянничку.

– Так что вперед, мой мальчик, с Богом! Тебе надо только открыть окно, чтобы все подумали, будто это дело рук людей со стороны, забрать картину, отнести в свою комнату и сжечь. Я позабочусь, чтобы твой камин хорошенько растопили.

– Ну спасибо!

– А теперь ступай переодеваться. У тебя осталось не так уж много времени – Эверард нервничает, когда опаздывают к ужину.

Я поднимался в свою комнату с опущенной головой и с ощущением, что рок меня настиг. Дживс уже ждал, вдевая запонки в рукава рубашки, и я, не теряя времени, все ему выложил. В таких ситуациях я бросаюсь к Дживсу, как заблудшая овца к своему пастырю.

– Дживс, вы помните, я сказал в машине, что мою душу отягощают неясные предчувствия?

– Да, сэр.

– Ну так вот – я был совершенно прав. Сейчас я в двух словах расскажу вам, чем меня огорошила тетя Далия.

Я в двух словах все ему рассказал, и у него примерно на одну восьмую дюйма вздернулась левая бровь, что было признаком глубокого волнения.