Книга Фоторобот в золоченой раме, страница 32 – Сергей Зверев

— Правоохранительные услуги, — усмехнулся Платов.

— Самые дорогостоящие услуги в России, — произнёс Кононенко.

— И что вы ответили на это предложение? — поинтересовался Шведов.

— А что я? Ещё семьсот тысяч? Это уже слишком… Ничего, попробую на отношениях ситуацию вытянуть.

— А получится? — недоверчиво произнёс Шведов. — Вы думаете, что прокурорские съели две сотни тысяч зелени за изменение меры пресечения. И вот им позвонят сверху, скажут, что они не правы. После этого прокурорские возвращают двести тысяч обратно. И Левицкие остаются сидеть.

— Ну что вы, — удивился такой постановке вопроса Кононенко. — Прокурорские если что-то схватили, обратно никогда не отдадут. Просто не выполнят обязательства. У них это сплошь и рядом.

— И когда всё выяснится с этой мерой пресечения?

— Завтра-послезавтра.

— Понимаете, — произнёс Шведов. — Если их отпустят, в суд дело уже не пойдёт.

— Я понимаю, — кивнул Кононенко. — И сделаю всё возможное, чтобы этого не произошло…

Послезавтра Ирину Левицкую выпустили из камеры. Рубен Левицкий вышел двумя днями позже. Застенки они покидали как победители…

* * *

Установить, что за крендель этот Гурский Леонтий Нестерович, распорядком дня которого так интересовался Носорог, удалось без труда. На Мичуринском проспекте он был прописан один в трёхкомнатной квартире. Компрматериалами на него органы внутренних дел не располагали, кроме появления в общественном месте в состоянии алкогольного опьянения.

С Кацем Платов пересёкся в Александровском саду. Они неторопливо направились в сторону Исторического музея. Сегодня потеплело и неожиданно выглянуло солнце, красиво играющее на белом снегу.

— Ты такого Леонтия Гурского знаешь? — спросил Платов.

— Знаменитый алкаш. Но руки золотые. И глаз алмаз. Реставратор по живописи. В узких кругах личность известная. Я с ним только пару раз общался.

— Подписи тебе подделывал? — усмехнулся Платов.

— Ой, Валера, как тебе не совестно, — засуетился Кац. — За кого ты меня держишь? Еврея обидеть каждый рад… Как на духу, как лучшему другу… Леонтий — мастер перелицовки. Подпись выправить, хвосты прибрать — нет никого мастеровитее!

— Он с Носорогом работал.

— Вот как!.. Тогда, скорее всего, он и был тем самым алхимиком, превращавшим Де ла Кура в Киселёва.

— Волшебник… Как думаешь, он поколется?

— Он по жизни зашуганный. Если прижать хорошенько, то поколется. Или… Или упрётся так, что паровозом не сдвинешь…

— У тебя его телефон есть?

— Записывай. — Кац вытащил мобильник и продиктовал номер, потом внимательно посмотрел на собеседника: — Ты мне объясни одно — на фига оно тебе?

— Что?

— Да с этим делом заморачиваться. Нервные клетки тратишь, время, деньги. Ты в курсе, что Левицкая вышла? — Кац протянул свёрнутую газету.

«Дело антикваров. Супруги Левицкие на свободе» — на первой полосе жёлтой столичной газеты красовалась эта надпись.

— Три темы в мире. Десятибалльное землетрясение в Таиланде. Надвигающийся дефолт Евросоюза. И освобождение Левицких, — скривился Платов. — Притом Левицкие на первом месте.

В тлеющее пламя нездорового ажиотажа вокруг дела антикваров подлили бидон керосинчика. Скандальная тема вновь засияла всеми цветами радуги на полосах газет, в глубине телеэкранов, заскреблась пауком по нитям Всемирной паутины.

Освобождение Левицких походило на шоу. Лукашкина заявилась в СИЗО к Ирине с пирожными, чаем в термосе. Всячески лебезила перед мошенницей, щедро сыпала комплиментами, а та величественно и снисходительно, как царица, приняла почести.

За чашкой чая Лукашкина посетовала Ирине на то, что следователи все пушистые и мягкие, а подлые провокаторы-оперативники ввели в заблуждение. И сам потерпевший жутко мутный тип, и что она, Лукашкина, никогда бы не возбудила дела и не арестовала бы Ирину, если бы знала, какой та хороший, чистый и честный человек. Но все недоразумения между ними остались в прошлом. Расстались следователь и подследственная вполне довольные друг другом.

Правда, дружба тут же дала трещину. Выйдя за порог СИЗО, Левицкая на следующий день закатила пресс-конференцию прямо во дворе собственного дома. Поливала грязью сотрудников полиции. Особенно досталось Лукашкиной за «чудовищный правовой нигилизм и абсолютную профессиональную непригодность, а также ангажированность, которая наводит на мысли о коррупционности и патернализме».

— Ирина теперь бродит по антикварным магазинам, — сказал Кац. — Плачется на полицейский произвол. Обещает устроить своим недругам кузькину мать.

— Это кому?

— Кононенко. Следователю. Тебе. И она своё обещание сдержит.

— Левицкая будет сидеть. Как и положено профессиональной воровке, — твёрдо произнёс Платов.

— Ну, если ты так сказал. — Кац криво улыбнулся. — Слухи ходят, что она несколько сот тонн зелени занесла прокурорским.

— Уже вся Москва в курсе, — усмехнулся Платов.

— Вот, Валера, ответь мне на один вопрос. Что ты, голь перекатная, сошка полицейская, можешь противопоставить нескольким сотням тысяч долларов, занесённым в нужное место в нужное время?

— Собственную правоту. И справедливость.

— Ха-ха. — Кац зааплодировал. — Сделаю-ка я тебе подарок, такому наивному и трогательному. Мне обещали узнать, кто играл покупателя по тому кидку с недвижимостью. Ну, в котором Левицкая Кононенко обвинила…

* * *

Следующую пару недель Платову стало ни до чего. Раскрытия пошли косяком, и бывало, что он по двое суток спал в машине, а ручка, которой писал протоколы, падала со стуком, когда он засыпал.

Сначала взяли клофелинщиков. Эта группа шерстила квартиры старых коллекционеров, отдавая предпочтение художникам советского периода. Социалистический реализм неожиданно пошёл по ценам в гору.

Пиком карьеры этой бригады стало недавнее дело, когда преступники втёрлись в доверие к старушке — бывшему врачу Четвёртого главного управления Минздрава, обслуживавшего партийных лидеров и всяких шишек. Жила она в высотке на Новом Арбате, в квартире, завешанной картинами Пименова, Петрова-Водкина и Налбадяна, которых она знала лично и лечила. Жила она одна, и к ней начали заглядывать на огонёк корреспондент московской газеты и молодая искусствоведша, бывшие без ума от художников соцреализма, в том числе от Петрова-Водкина.

В очередной раз эта сладкая парочка появилась у неё с бутылочкой лёгкого вина. После первого бокала старушка отключилась. И осталась жива только чудом.

Через месяца три похищенные картины Петрова-Водкина появились в галерее на Арбате. Сдавала их дама, очень похожая на ту самую искусствоведшу. За дамой организовали наружное наблюдение, и вскоре нарисовался её сообщник — тот самый «журналист». На поверку это оказался известный московский жулик, уже ранее судимый за различные мошенничества.