Книга Любовь и золото, страница 45 – Игорь Зарубин

Прошло десять лет. Федору уже давно надоело просаживать деньги за карточным столом, однако денежного ярма с крестьян он не снял. Дома и имущество многих были заложены-перезаложены. Некоторые из крестьян обращались в суд, но Грымову ничего не стоило подкупить стряпчих, которые все дела решали в его пользу. Две семьи, обобранные им до нитки, наложили на себя руки.

Но Грымов продолжал самодурствовать. Он установил плату за проезд по своей дороге и повысил ее за пользование пастбищами. А как-то раз он предложил одному крестьянину, у которого в доме после описи имущества не осталось даже посуды, отдать ему в счет долга свою молодую жену. Через несколько дней она повесилась.

Обо всем этом было известно в городе, но внешняя законность действий Грымова, а также знаки внимания, оказываемые им чиновникам, позволяли ему и далее богатеть и процветать.

И вот, несколько дней назад, Федор Грымов, объезжая свои владения, наткнулся в чистом поле на крестьянина, у которого третьего дня описали все имущество и дом. Ни слова не говоря, тот достал ружье и выпустил в Грымова медвежью пулю, после чего выстрелил себе в рот.

Душеприказчики, вскрыв завещание Грымова, обнаружили, что большая сумма отписывается монастырю, при условии, что тело его будет погребено в главном соборе.

Старенький настоятель монастыря Артемий не нашел в себе сил воспротивиться этому. Кроме того, влияние Грымова в городе унаследовала его вдова, которая без труда нашла бы способ расправиться с ним. Поэтому, несмотря на ропот монастырской братии, решено было в точности исполнить волю покойного.

— …Вечная память!..

Застучали молотки, вбивающие гвозди в крышку гроба. Несколько почетных граждан города подняли его и перенесли в притвор, где уже были сняты несколько плит с пола и вырыта могила.

Гроб опустили в яму и засыпали землей. Сверху уложили тяжелое чугунное надгробие. Стоящему неподалеку Никите удалось прочесть эпитафию, видимо, написанную местным поэтом:

«Боже мой! — подумал Никита. — Ведь здесь нет ни слова правды! И это всем известно. Почему же они молчат?»

Храм потихоньку пустел. Делая скорбные лица, присутствующие торопились к своим коляскам, чтобы успеть занять лучшие места на поминках. Приглашали и игумена, но тот, сославшись на монастырский устав, отказался. Вскоре в соборе не осталось никого, кроме Никиты и молодого послушника, тушившего лампады. Никита собрался идти в свою келью, но тут его окликнули из глубины храма. По голосу он узнал отца Артемия — настоятеля монастыря.

Когда Никита приблизился, он протянул ему несколько крупных ассигнаций.

— Сходи-ка в город, в суконную лавку, и купи черной ткани на подрясники. А то братия изрядно поистрепалась. А тут как раз перепало от щедрот благочестивого Феодора, — сказал он с улыбкой.

Никита смотрел на протянутые ему стареньким игуменом деньги и никак не решался их взять.

— Ну, бери же, что ты, — нетерпеливо сказал отец Артемий. Потом внимательно посмотрел Никите в глаза и опустил руку с деньгами.

— А-а, понимаю, понимаю. Боишься оскверниться…

Никита опустил голову.

— Осуждаешь меня, старика? — продолжал игумен.

Никита отрицательно покачал головой.

— Вижу, что осуждаешь… Да не ты один. Вон, половина иноков косо смотрит.

Он взял Никиту под руку, и они медленно пошли к выходу из храма.

— Значит, по твоему разумению, чести быть похороненным в храме не всякий заслуживает?

— Нет, батюшка, — сказал Никита.

— Я должен был воспротивиться?

— Да.

— А как же быть с тем, что надо прощать грешников? И даже врагов? А? Евангелие-то читаешь?

— Читаю…

— Господь и не таких прощал. Чего уж о нас, грешных, говорить… И потом, кто знает, кто более грешен — я, ты или он?

Они как раз подошли к могиле Грымова.

— Но, отец Артемий, — сказал Никита, — ведь по его вине столько людей по миру пошло! А те, что руки на себя наложили? И разве не он, Федор Грымов, за это отвечать должен?

— «Мне отмщение и аз воздам», — процитировал отец Артемий. — Ты не беспокойся, Никитушка, каждый сам за свои грехи ответит. Там, — он показал указательным пальцем вверх, — никогда не ошибаются. Так что, займись-ка ты лучше своими делами. И, кстати, не забывай молиться за «убиенного Феодора».

Лицо Никиты вспыхнуло.

— Не буду я за него молиться!

Отец Артемий сокрушенно покачал головой.

— Эх, Никита, Никита… Опять Святое Благовествование забыл. А что там сказано? «Молитесь за врагов своих». И еще: «Врач более больному нужен, чем здоровому». Что это значит?

Никита молчал.

— Вот если ты, например, — продолжал игумен, — жестокосердие свое преодолеешь и начнешь имя его в ежедневных молитвах поминать, еще из братии нашей кто-нибудь найдется, старушка-богомолка посмотрит на надгробие и записочку на панихиду подаст, да вдова, нет-нет, молебен закажет… А там, может быть, Господь эти молитвы и услышит. И пожалеет заблудшую его душу… А? Как считаешь?

— Ну-у… Не знаю, — задумчиво сказал Никита.

— Но ведь все, что тут написано, — он кивнул на эпитафию, — все ложь!

Отец Артемий достал из кармана старые, видавшие виды, монашеские четки.

— За ложь тоже каждый ответит. Как и за плохие стихи. В конце концов, это что? Просто слова. Пройдет каких-нибудь сто лет, и эти буквы изотрутся под ногами богомольцев, и никто их уже не разберет. А молитва, Никитушка, она просто так не пропадает. Она потом обязательно зачтется.

Никита упрямо покачал головой.

— Что же это, отец Артемий, получается? Ведь если всех прощать — и убийцу, и прелюбодея, и богохульника, и татя — тогда надо все суды и тюрьмы закрыть! Пускай себе разгуливают на свободе. А мы будем только молиться за них. А мы их еще с почестями похороним. И еще… денежки получим.

Никита ожидал, что игумен рассердится на него за последние слова, но тот только в задумчивости перебирал четки, глядя на надгробие Грымова. Потом тихо сказал:

— Молодость… Я в твои годы тоже правду искал… А правда-то, она перед носом была всегда, только руку протяни…

Он глубоко вздохнул.

— Ты думаешь, Никита, мне было сладко соглашаться на это? Да у меня все внутри переворачивалось… А что делать было? Пришлось смириться. А смирение — первейшая христианская добродетель.