Онлайн книга «От Сталинграда до Днепра»
|
Были и исключения. Хочется рассказать о пулеметчике, комсомольце Кобылине Николае. 1925 года рождения, он был на два года младше меня. Прибыл на фронт добровольно. Два его старших брата погибли в боях с фашистами. Коля хотел быть непременно пулеметчиком. «Максим» — пулемет хороший, но тяжелый — шестьдесят пять килограммов. В обороне лучше «максима» нет пулемета. Но в наступательном бою с ним бегать нелегко. Гибнут, как правило, наши пулеметчики при смене огневых позиций: именно тут фрицы их и ловят на мушку. Коля придумал нехитрое приспособление: при перебежке с позиции на позицию он оставлял «максим» на прежнем месте, а сам, как заяц, пулей на новую позицию. Потом своего «максима» тянет к себе за крепкую и тонкую многожильную проволоку. Стрелки из роты тоже помогают тянуть. И вот «максим», как самоходный, торопится следом за хозяином… Кобылин Коля стрелял не только днем, но и ночью. Высматривал он еще днем сектор обстрела. Устанавливал загодя «максим» и забивал колышки с обеих сторон ствола — «ограничители сектора». На колышки палку буквой П. Это тоже ограничитель, чтоб ствол не сбивался вверх… Ночью, когда в секторе огня появлялись фашисты, он открывал огонь… Эмоций или символики здесь было мало. Кобылин Коля мстил за братьев по-деловому и отправил за них на тот свет не одну сотню гитлеровцев. Еще хорошо помню комсомольца, пулеметчика тоже, Василия Шамрая. Шахтер с Донбасса, тоже двадцать пятого года рождения. Как и я, на фронт прибыл «из-под брони». Иногда фашистскую контратаку наш батальон отбивал только благодаря личной храбрости этих двух комсомольцев-пулеметчиков. Оба они живы. Кобылин Николай Николаевич живет в Ижевске, а Шамрай Василий Кузьмич — в Кременчугском районе Полтавской области. В живых остался и комсомолец Ким Добкин — наш поэт. Очень везучим разведчиком он был. Сейчас живет в Ростове-на-Дону. Андрей Богданов живет на Сахалине. Прием в комсомол был поголовный, и зачастую не успевали выдать новому члену ВЛКСМ комсомольский билет… Бои были тяжелые, весь состав комсомольской организации батальона за месяц обновлялся почти полностью… Комсоргу никогда не приходилось собирать комсомольцев на собрание и писать протоколы, выступать с докладом и выслушивать прения. В ходе боевых операций комсомольская организация батальона находилась в состоянии непрекращающегося «собрания». Комсомольская жизнь била ключом днем и ночью без перерывов и без протоколов: — Комсорг, патронов осталось мало! — Комсорг, снаряды на исходе! — Комсорг, а где гранаты?! — Комсорг, почему почты давно не было? — Комсорг, курить нечего! — Комсорг, почему ночью не пришла к нам кухня?! Я еще выполнял обязанности переводчика с татарского, казахского, узбекского, башкирского, киргизского языков на русский. Как радовалась «Средняя Азия» моему появлению среди них! «Бизнин уртак!» — кричали узбеки. «Бизнин джолдас!» — кричали мне казахи. «Узебезнен кеше!» — кричали мне татары и башкиры. «Джаксы адам!»… «Келинг!»… Вот тут все однополчане завидовали мне, что я, татарин, владею столькими языками. До сих пор держится в моей памяти то ощущение, которое овладевало мной в атаке. Я обязан подняться для атаки первым, и весь батальон ждет этого момента. Если комсорг или парторг поднялись, ждать и выжидать тут уже никому не дано права — надо вставать всем… Я, превозмогая свой страх и свою слабость, встаю. Надрываясь, кричу: — Вперед! За Родину! За Сталина! Реву-ору, страшно напрягаясь, чтоб услышали меня все, чтоб немедленно все разом поднялись за мной. Поднялись, чтоб взять безымянную высотку, выбить немцев из хаты, где на подоконнике установлен пулемет. Отбить у врага улицу. Поднялись, чтобы этим самым спасти тебя же от верной гибели, потому что, пока ты один в полный рост маячишь на рубеже нашей атаки, ты являешься единственной мишенью для гитлеровцев… И хочется оглянуться назад — поднялись или нет солдаты, — но я не позволяю себе это сделать, потому что покажу — обнаружу свой страх и недоверие к моим комсомольцам. Бегу вперед, перенапрягая себя, силком толкая, как перегруженную вагонетку на подъеме… И когда уже в моей душе все резервы исчерпаны, когда я себя уже почти считаю обреченным на верную гибель, слышу сзади раскатистое «урррра-а!», и сладкий моему слуху топот пехоты, и тяжелое жаркое дыхание бегущих за мной… В этот миг страх мой улетучивается из меня с последними парами, и я в изнеможении падаю на землю, как убитый… Но успеваю услышать истошный вопль: «Комсорга убило!», вскакиваю — и опрометью вперед, чтоб никто из наших хлопцев не засомневался в своем комсорге… После боя потом я часто слышал в свой адрес: «А наш комсорг в рубашке родился…», «Чудом уцелел…». Такая похвала — высокая награда. Самое же гиблое дело, если солдаты тебе дадут такую характеристику: «А комсорг наш жидковатый… Трус…» Ясное дело, что авторитет приходилось зарабатывать снова и снова, каждый новый наступающий день боев. И причем зарабатывать его у самых отчаянных хлопцев, которые не знают страха. Как-то я попал в щекотливую ситуацию. Иду мимо группы наших ребят, которые расположились в траншее и, никому не мешая, трапезничали. Шнапс у них, трофейная колбаса… — А, Мансур! Присаживайся, комсорг! Наливают сто граммов шнапса, колбасу подвигают на закуску… Отказаться бы, плюнуть и сказать: не наливайте мне этой немецкой вонищи, да все хлопцы старше меня, герои — по два и три ордена имеют, а у меня одна медаль «За отвагу»… Выпили. Сидим. О том о сем беседуем. Вдруг: — Комсорг, а не против, если еще по сто? — Можно, — говорю. А шнапса-то никакого у них и нет больше! Начинают театрально-вопросительно глядеть друг на друга и рыться в вещмешках: мол, была же еще бутылка… Мне бы смолчать, а я выскочил с вопросом: — Где брали-то? — Во-он, — показывают. — Там еще есть. Но, правда, там фрицы обстреливают сильно, уже двое наших не вернулись. Сижу и соображаю: «Попался я на крючок. Меня угостили, и я угостить должен. Не пойду — пустят слух, что струсил». — Да не надо, комсорг, — уговаривают. Но по интонации понимаю: «Надо». Хлопцы относились к категории лидеров среди храбрых солдат. Тут не бутылка шнапса на кону… От бронетранспортера со шнапсом, застрявшего на нейтральной полосе, меня отделяет полянка в сто метров. Я снял полевую сумку, плащ-палатку и — эх, была не была! — легко и лихо выбросившись из траншеи, как заяц, петляя и прыгая, безостановочно несусь к бронетранспортеру. Когда немцы застрочили из пулемета, я уже успел вбежать в мертвую зону. Взял из коробки в бронетранспортере две бутылки, отдышался и прикидываю глазом. Обратную стометровку надо бежать иначе. Немцы теперь ждут меня. А где они меня ждут? Где наши двое легли? Во-о-он они, почти у самой траншеи. Значит, и меня в том месте сшибут. Соображай, Мансур!.. Сообразил. «Ну, пора!» — командую себе и рванулся по прямой к тем двум трупам наших солдат— они сейчас мой конечный финиш!.. Достигаю роковой зоны — пули уже впиваются впереди меня в землю — и падаю в ногах у трупов, как сраженный. Обмяк. Расслабился, даже веками не шевелю, веки остались полуоткрытые, как упал, так и лежу. |