Онлайн книга «Во власти хаоса. Современники о войнах и революциях 1914–1920»
|
Около Андреевского собора народу – войти в собор невозможно. – Расходитесь! – вступают в толпу красногвардейцы, – расходитесь! – Мы архиерея ждем. – Крестный ход! – Расходитесь! Расходитесь! Толчея. Никто не уходит. Какая-то женщина со слезами: …хоть бы нам Бог помог! — …только Бог и может помочь — …узнали, что конец им, вот и злятся — …какой конец…!? …с крыш стреляли — …да, не жалели вчера патронов — …придет Вильгельм, – подразнивает баба, – и заставит нас танцовать под окном: и пойдем танцовать! — …большевики устроили: каждый пойдет поодиночке с радостью… * * * Получено известие из Москвы, будто во время переворота сожжен Василий Блаженный. – Что же это такое сделали? – Ф. И. Щеколдин [30] плакал, говоря по телефону. А я не верю – не хочу верить. «А если? если остались одни развалины, они будут святей неразрушенного. Нет, только бы что-нибудь осталось!» Приходил П.: он очень смущен, оторопленный: – Не бежать ли нам? – Да нам-то чего? Вот так все и разбегутся. О хлебе: «хлеб тяжкой», это с соломой: «хлеб грядовой», это с мякиной. Обыск С вечера мело – завтра Сретение! Зажег лампадку и при огоньке взялся за книгу – «Исследование о Михаиле архангеле». Читая, рисовал. И когда под крыльями подписывался: «Salve obductor angele!» («радуйся ангеле-водителю!») слышу стук шагов по лестнице. Я зажег лампу и с лампой к двери — «…вооруженные до зубов ворвались чекисты…» Мне показалось, очень много и очень все страшные – «до зубов», но когда моя серебряная стена с игрушками зачаровала пришельцев, я увидел простые лица и совсем нестрашные, и только у одного пугала за плечами винтовка. – Годится ли от лампадки закуривать? – заметил мне который-то. – Да я спичкой огонек беру! Но это все равно, хотя бы и нестрашные – и это всегда при обысках! – как будто нахлестнется на шею и – петля!.. Повели в совдеп Захлестнулось – теперь никуда! – иду, как на аркане, и странно, как по воздуху, вот настолечко от земли! – фонарь – в фонаре свистит, ишь, запутался в трамвайной проволоке, ну!.. Идем по трамвайным рельсам. Снег в глаза, а не холодно. Еще бы холодно! – Куда? Молчит. Я оглянулся: а за спиной черно – черной стеной закрывает. Под лестницей в совдепе у печки – Придется подождать: приведут еще товарища! Это сказал не тот, который меня вел – тот, как снежок, прыгнул в метель – это другой. Я забился в угол головой под лестницу. Между мною и моим стражем прислонена к лавке винтовка. Он подбросил полено в раскрасневшуюся печку – и красным пыхнуло жаром. Он – рабочий с Трубочного завода, А я — – Саботажник? – Нет. …?! Недоверчивым глазом посмотрел на меня в полуоборот и так недоверчиво-подозрительно и остался, а другой его глаз туда – в метельную темь. «– в этом доме до Совдепа жил Ф. К. Сологуб, и сюда под лестницу засидевшиеся гости спускались будить швейцара, и нетерпеливо ждали, когда швейцар крякнет —» – Ведут! Громко, без стеснения, распахнулась дверь — К. С. Петров-Водкин! Я ему очень обрадовался. Съежившийся растерянно смотрел он из шубы, еще бы! Ведь всю-то дорогу, как вели его, он себе представлял, что ведут его на расстрел – «китайцы будут расстреливать!» – и в предсмертные минуты он вспомнил все свои обложки и заглавные буквы и марки, нарисованные им для «Скифов» и «Знамени борьбы»… И вот вместо «китайцев» – я: – Козьма Сергеевич! – Трубку потерял, – сказал он, обшариваясь и не находя. Нас вели по знакомой лестнице – всё вверх – «к Сологубу»… «– мы сидим в „зале у Сологуба“ и мне ясно представился последний вечер у Сологуба на этой квартире: елка – тесно – какой-то пляшет вокруг елки, а елка вот тут, где сейчас мы сидим у столика…» В следственной комиссии Нас принял тощенький остренький – я сразу его узнал, это тот, что во сне мне приснился: вбежал в камеру и затаратал, как будильник. Он отобрал у нас документы: паспортные книжки и удостоверения на всякие права. Получить удостоверение – это большая работа, и я очень забеспокоился. – Прошу вас, не потеряйте! – не беспокойтесь: поведут на Гороховую, отдам. И он стал звонить на Гороховую… Повели на Гороховую «…окруженный кольцом вооруженных до зубов чекистов…» И действительно, стражи набралось что-то не мало: и милиционеры и красноармейцы и еще с Гороховой какие-то. Но должно быть, всё это только для виду – опытный глаз Яшки Трепача не ошибался! – нас посадили в трамвай, на прицепной. И везли до самой Гороховой на трамвае. А от трамвая шли мы врассыпную… По лестнице на Гороховой Когда я поднимался по сводчатой лестнице мимо подстерегающих пулеметов, я представлял себе, что может чувствовать человек, никогда не проходивший ни через какие лестницы, ни в какие тюрьмы — а ведь кажется, никого не оставалось из живущих в Петербурге, кому не суждено было за эти годы пройти через сыпняк или по этой лестнице! Какие страхи мерещились несчастным, застигнутым нежданно-негаданно судьбою, и какой страх гнался и цапал со всех сторон, и не пулеметы, а сами нюренбергские бутафорские машины и снаряды пыток лезли в глаза, цепляя, вывертывая и вытягивая. Петров-Водкин догнал меня со своим конвойным. В гороховой канцелярии Старичок-«охранник» бритый с зелеными губами – а вот кто, если бы смотрел, сколько бы увидел обреченных человеческих чувств! — или когда такое творится (и эта не-обходимая лестница и этот не-отвратимый «прием!») и уж не в воле человеческой, а судьба и суд, – и смотреть не полагается? Не глядя, поставил он нас – Петрова-Водкина одесную, меня ошуюю – раскрыл книгу и под каким-то стотысячным №-ом стал записывать одновременно и мое и Петрова-Водкина. |