Онлайн книга «Во власти хаоса. Современники о войнах и революциях 1914–1920»
|
и кем был и чем есть и откуда корень и кость и много ль годов живу на белом свете? Потом отобрал документы, уже прошедшие через Золотаря, и велел подписаться в книге каждому порознь под своим №-ом. И поддавшись всеобщему чувству – перед судьбой и судом! – я, как когда-то на вступительном экзамене в приготовительный класс под диктовкой – «коровки и лошадки едят траву» – вывел нетвердо, но ясно вместо «Алексей Ремизов» — Алекей Ремзов Камера 35-ая контрреволюция и саботаж – «Алекей Ремзов?» – Я. – «Петр Водкин?» – Тут! – отозвался Козьма Сергеевич. Все тут были: и Штейнберг [31] в женской шубе, и Лемке [32] с чемоданом, какие только в багаж сдают. И еще незнакомые: одни сидели, других сажать привели — баба с живым поросенком: шла баба по спекуляции, попала на обыск и угодила в контрреволюцию; дама с искусственными цветами: «дверью ошиблась» и попала в засаду; балт-мор: наскандалил чего-то; красноармеец из «загородительного отряда»: бабу прикончил, загорождая; человек с огромными белыми буквами на спине – как слон! – беглый из германского плена; да два «финляндца»: перебегали границу – прямо с границы. Всякий рассказал другому свои происшествия: как и почему попал и попался. Но больше некому рассказывать. – И долго ли нам еще тут томиться? И наползают всякие страхи: за окном автомобиль стучит – «пары выпускает» – и я вижу, как прислушивается баба с поросенком, и поросенок не пищит. – Автомобиль пары выпускает, известно: расстреливают! Обед Немножко поздновато, ну, когда целый день пост, тут, хоть и в полночь, а все обед будет, не ужин! Поставили миску на стол и ложку: – Обед. – Спасибо. У Штейнберга ложка, а у Лемке в его чемодане целая дюжина, да вынул он одну (по опыту знает, больше не стоит!), да казенная. Сели мы вкруг миски и чередом в три ложки принялись за суп. И поросенок оживился: хрючит, клычки скалит, хвостиком поддевает – ну, ему баба кусочек хлеба в пятачок сунула: – Кушай! Так всю миску и подчистили. Унесли пустую миску, убрали ложки. – И долго ли нам еще тут томиться? А говорят: – Подожди – следователь вызовет! Первым вызвали Лемке. Взял Лемке свой чемодан, и повели его с чемоданом куда-то в коридор. И пропал Лемке. Пропал Лемке! – а за окном автомобиль стучит – «пары выпускает»… – И есть тут, сказывали, – шепчет баба с поросенком, – находится надзиратель, петухом кричит: расстреливал и помешался – петухом кричит. Допрос Что подумает баба с поросенком, когда придет и ее черед и ее введут в следовательскую к товарищу Лемешеву! [33] Не следователь – Лемешов свой человек, баба это сразу сообразит по говору с его первых слов! – нет, а эти вот машины: телефонные коммутаторы и аппараты и синий свет от абажура, от чего машины еще стальнее. И из тьмы, куда не попадает этот свет, почудится ей, как прорезывается решетка тюремного окна, а за словами допроса стук автомобиля и из стука петушиный крик расстреливающего надзирателя. Штейнберг дописывал свои показания, а мы с Петровым-Водкиным начинали. И как там на «приеме», так и тут один запев: чем был и что есть и какого кореня и кости и много ль годов живу на белом свете? … … Я писал завитущато – и перо хорошее и сидеть удобно и свет такой, не темнит и не режет! – и в конце подпись свою вывел: с голубем, со змеей, с бесконечностью – с крылатым «з», с змеиным «кси», с «ъ» – в Алексее с «ижицей» – в Ремизове и с заключительным «твердым знаком»… Мы сидим к коридоре на чемодане Лемке – сам Лемке в камере – и очень хочется пить и еще такое, как бывает после допроса: как будто кто-то там внутри по внутренностям провел посторонним предметом – «механическое повреждение». Ни к обыскам, ни к допросам не привыкнешь – я не могу привыкнуть! – и мне всегда чего-то совестно и за себя и за того свидетеля моих слов, кто меня допрашивал. И это не только в тюрьме, а и в жизни – на воле! Нельзя ли сорганизовать чаю! – взмолились мы к служителю. Служитель шмыгал по коридору без всякой видимой причины. – Это можно! – сказал он и посмотрел на нас добрыми глазами. И откуда что взялось: кипяток и чай – и такой горячий, губы обожжешь. Развернул я мой узелок сухариков попробовать – «берег на случай болезни!» И с сухариками стали мы пить и пересказывать наши ответы на допросе — никогда так не говорится, как после скажется, а что сказано, не выскажешь! И когда мы так в разговорах горячий чай отхлебывали, из другой двери от другого следователя вышла баба с поросенком. И повели ее, несчастную, мимо камеры «контрреволюции» в соседнюю – в «спекуляцию». И видел я, как шла баба – нет, о себе она уж не думала: один конец! «А за что ему такое? – поросятине несчастной? В чем его вина, что ему здесь мучиться?» У коменданта …Терпеливо ждем в комендантской, куда нас привела судьба по суду. Уж очень время-то неподходящее: пора спать, а тут потребовали бумаги! И комендант долго роется в груде. И отыскав, наконец, под стотысячным №-ом наши документы и удостоверения, выдал их нам на руки. – Нельзя ли получить какой ночной пропуск, а то выйдем мы на волю, нас сейчас же и сцапают! – Не сцапают! И никакого нам пропуска не дали. А тихо-смирно – ночное время! – провели по лестнице вниз и на улицу – на Гороховую. Вышли мы на улицу, воздухом-то как с воли дунуло, шагу-то и поддало, и! – пошли… * * * Трамвай набит до невозможности. – Господа, подвиньтесь! Красноармеец, оборотись: – Господа под Гатчиной легли. |