Книга Кошки-мышки, страница 141 – Вера Каспари

Похоже, эту речь он написал заранее и выучил наизусть.

– Ладно, Эд, будь добр, выметайся к чертовой матери, – сказал отец.

– Не хочу.

– Пошел вон!

Резиновая улыбка Эда стала шире, когда он посмотрел на меня.

– Твой юный ухажер задает слишком много вопросов. Мы надеялись, что он прикусит язык, если намекнуть ему, что ты убийца.

– Так это была твоя гениальная идея? – холодно уточнила я. – Следовало догадаться, что тут не обошлось без доморощенного маккиавелли.

– Выметайся, – повторил отец.

Эд сел на кованый стул и демонстративно вцепился бледными руками в подлокотники. В его движениях была деланая бравада, в голосе – вызов.

– Мне надоело быть мальчиком на побегушках. Надоело, что данные мне обещания не выполняют. Я заставлю тебя сдержать слово, а не то… – И он многозначительно умолк.

– Признаюсь честно, Эд, твои угрозы меня беспокоят, – произнес отец с напускной веселостью. – Аж поджилки трясутся.

– Да объясните мне, наконец! – взмолилась я. – В чем дело? К чему такая секретность? Почему вы не хотите, чтобы Джонни задавал вопросы о мистере Вильсоне?

Оба молчали. Я смотрела в блестящие темные глаза отца, на белую корону его волос. Мой отец, мой родной отец, которого я держала за палец, учась ходить, который целовал мне разбитые коленки… Я не забыла, как хорошо и спокойно мне было в его объятиях. Но память бывает хитра и обманчива. Я знала: если поддамся на ее уловки, все пропало. Я подумала об убитом мистере Вильсоне и спросила громко и четко:

– Папа, это был ты?

Он не ответил.

– Это ты убил мистера Вильсона? Прошу, скажи мне правду.

Удивительно было требовать правды от него, самого правдивого человека на свете – ведь, как известно, легче верблюду пройти через игольное ушко, чем слову лжи сорваться с уст Нобла Барклая.

Он поднял голову.

– Я сделал в жизни много зла, дочь моя. Я виновен в смерти моей дорогой матери и любимой жены, подарившей мне тебя. Всему виной была моя упрямая гордыня и слабая воля, это и разбило им сердце. Да, я грешен, но на моей совести нет хладнокровного убийства. Я никогда не направлял пистолет в сердце человека.

– Мистера Вильсона убили выстрелом в спину, – сказала я.

Отец покачал головой, словно отрицая обвинение, он нервно сжимал и разжимал кулаки. За спиной у него белели ампутированные гипсовые руки, удерживающие черный бархат гардин.

– Так ты все это время думала, что я убийца? Почему же ты так долго ждала и не поговорила со мной об этом сразу?

– Ты не ответил на мой вопрос, папа.

– Тебя снедают подозрения, дитя. Ты затаила их в сердце и отвергла очищающий свет правды.

– Да, мне было страшно, – призналась я. – Ты так странно себя повел, а потом в газетах вдруг сообщили, что мистер Вильсон погиб, и я испугалась…

– Как жаль, что у тебя не хватило смелости поговорить со мной сразу, – перебил он. – Поверь мне, дитя, я непричастен к убийству. Я вообще узнал о нем в понедельник утром, когда ехал в поезде из Вашингтона.

– И для тебя это наверняка была ужасная трагедия, – ввернул Манн, откровенно наслаждавшийся сценой.

– Ты еще здесь? – бросил ему отец.

Эд встал. Тонкогубый красный рот кривился, как извивающаяся змея. Их с отцом ненависть друг к другу была столь сильна, что я буквально ощущала ее зловоние.

С верхнего этажа послышался гневный плач ребенка, разбуженного кошмаром. К нему тут же присоединился голос второго. Когда близнецы успокоились, серебряный голосок Глории позвал:

– Папочка, ты скоро?

– Я занят, любимая. Иди спать.

– Приходи скорее, папочка. Мне одиноко.

В доме снова стало тихо. Эд посмотрел на меня со злорадной ухмылкой.

– Одного я не могу понять, Элеанор. Зачем ты принесла пистолет из студии? Неужели папа велел?

– Да чтоб тебе провалиться, Эд! – взорвалась я. – По ошибке, я принесла его по ошибке! Меня вызвали так срочно, а я была так расстроена, что ничего не соображала! Я взяла пистолет вместо сумочки, ты прекрасно…

– Тихо, тихо, не кричи, – вмешался отец. – Конечно, это просто совпадение. Эд опять за свои фокусы… Прекрати, ты ее нервируешь. Если хочешь что-то сказать, говори мне.

И снова с лестницы донеслось сопрано Глории:

– Папочка, я скучаю. Приходи скорей.

– Господи, да какой он тебе папочка! – заорала я. – Он твой муж, ты взрослая женщина, ты ему двоих детей родила! Почему не называть его по имени?!

– Бедняжка Элеанор. – Отец укладывал меня на диван. – Бедное дитя, нервы совсем расшалились. Дай ей отдохнуть, Эд, она должна оправиться от потрясения. – Он поправил подушки и участливо помог мне устроиться, словно я инвалид. – Я пойду объясню Глории, что ты не хотела. Боюсь, ты ранила ее чувства, милая. У нее ведь такая тонкая душа. Идем, Эд. Пора тебе домой.

– Я остаюсь, – отрезал Эд, опять сел на стул и вцепился в него, как прикованный.

Отец ушел. Я прикрыла глаза, делая вид, что и в самом деле потрясена до обморока. С ничем не оправданным оптимизмом я надеялась, что Эд проявит к этому уважение. Шли долгие секунды. Я отвернулась к стене. Железный стул не скрипнул, когда Эд встал, толстый ковер заглушил приближающиеся шаги, но каждой клеткой своего тела я ощущала, что этот человек стоит прямо надо мной. Я обернулась, открыла глаза. Эд расценил это как знак благосклонности и сел рядом со мной на диван. Коснулся моих пальцев. Я отдернула руку.

– Зачем ты так, Элеанор? Ты меня боишься?

Его липкая ладонь обхватила мое плечо, скользнула вниз к запястью. Я хотела снова отстраниться, но он сжал мою руку крепче и придвинулся ко мне так, что его нога касалась моей.

– Пожалуйста, отпусти меня.

Он лишь слегка ослабил хватку.

– Ну почему ты не можешь быть со мной понежней? Зачем все время пинать меня, как собаку?

Его лицо было так близко, что я чувствовала запах мятных пастилок. От него всегда пахло чем-то синтетическим – либо ополаскивателем для рта, либо одеколоном, либо лосьоном после бритья, либо пастилками. Эти запахи были мне омерзительны, они отталкивали сильнее, нежели честные запахи тела. Их придумали, чтобы скрыть запах жизни.

– Что со мной не так, Элеанор? Ты ведь когда-то меня принимала. Чем же я теперь стал нехорош?

Разумеется, было время, когда я его принимала. Он был единственным моим другом, единственным компаньоном, эрзац-возлюбленным для одинокой юной девушки, которая проводила дни в роскошном гостиничном номере – без общения со сверстниками, без каких-либо учебных занятий, которые могли бы скрасить ее существование. Всего-то и было у меня развлечений – книги из библиотеки на Мэдисон-авеню, кино и Эд Манн, который водил меня ужинать в рестораны, как большую. Пусть непривлекательный, зато взрослый, настоящий поклонник, он присылал мне французские шоколадные конфеты с засахаренными фиалками в красивых коробочках.