Онлайн книга «Эмиль Гилельс. За гранью мифа»
|
Замерев, я ждал, что будет дальше. — Я хочу дать Вам кое-какие свои пластинки. — Они будут в полной сохранности! — заверил я. — Нет, я хочу подарить их Вам, — с какой-то укоризной за мою недогадливость сказал он. Мы стояли как раз под большим его портретом. Он говорил об As-dur’ной Сонате Вебера, о том, как любит ее. — Она сыграла очень большую роль в истории музыки. Узнавая его, люди почтительно обходили на значительном расстоянии нашу «группу». На скорую передачу пластинок рассчитывать не приходилось — слишком он был загружен; но все-таки обещал же… Неожиданно — это было всегда неожиданно! — зимой были объявлены два его концерта: 3-го января — Первый концерт Чайковского с Евгением Светлановым и 5-го января — сольный: Моцарт, Шуман, Прокофьев. В последний момент — редчайший случай! — Гилельс изменил программу, и на афишах значилось лишь одно имя — Моцарт. Загадочность такой перемены только подогрела и без того огромный ажиотаж вокруг этого концерта. На симфонический я кое-как проник; на сольный же никакой надежды не было, — и за кулисами, после концерта Чайковского, я вынужден был сказать ему: — Эмиль Григорьевич, у меня нет билета на послезавтра. Народу было битком: люди подходили к нему, обнимали, висли на нем, с кем-то он отошел в сторону, — и на мои слова не обратил ни малейшего внимания. В день моцартовского концерта я с утра ждал каких-нибудь известий: все-таки, бывало иногда — кто-то звонил, предлагая случайно «возникший» билет, мало ли что… Раздался звонок. Незнакомый мужской голос: — Можно попросить Григория Борисовича? — Да, я слушаю. — Здравствуйте, Гришенька! Это говорит Эмиль Григорьевич. — !!! Оценив, кажется, мое замешательство, он продолжал: — Я Вам оставил пропуск на два лица на правом контроле, знаете — на лестнице, в правом углу, на Ваше имя. Так что, приходите. Кроме «спасибо» я не мог ничего выдавить из себя, а нужно было быстро заканчивать разговор — вечером ему играть… Меня осенило в последний момент: — Ни пуха, ни пера, Эмиль Григорьевич! Он будто только этого и ждал: — Наплевать! — с удовольствием ответил он вместо традиционного «к черту». Концерт был из тех, которые помнишь потом всю жизнь. В артистической он сказал мне: — Эту программу я готовлю (!) для Зальцбурга. В следующем, 1971 году, после его концерта я, как всегда, подошел к нему в артистической; в этот момент кто-то подал ему целую пачку фотографий, на которых он был снят во время репетиции с оркестром. Фотографии были великолепны, я только позавидовал. Бегло взглянув на них, он разложил их на столе (затруднявшем доступ к нему поздравляющих): — Выбирайте, какие Вам больше нравятся… Я вытянул ту, где хорошо видны руки, и Гилельс быстро надписал ее. — Это в Гамбурге, — пояснил он. — Я там циклился. (Он имел в виду цикл всех концертов Бетховена). Прощаясь, сказал: — Надо бы встретиться, поговорить… Он стал звонить часто. Первое время я не узнавал его голоса — все не верилось, что он мне звонит; я даже сказал ему, что мне все кажется, будто меня кто-то разыгрывает. — На этот раз — нет, — ответил он. Однажды позвонил: — Что Вы делаете сегодня вечером, Гришенька? Если можете, приходите ко мне с Инночкой, — я буду один дома, — повидаемся, посидим, поговорим… Спросил, как я «учитываю» свои пластинки, и, узнав, что у меня есть специальная тетрадь, попросил захватить ее с собой. Это, конечно, был более чем прозрачный намек — наконец-то! Народная мудрость гласит: «Обещанного три года ждут». И точно — прошло ровно три года! Наскоро собравшись, мы отправились, предварительно заскочив в нотный магазин на Неглинной, где купили ему в подарок факсимильное издание рукописной партитуры Шестой симфонии Чайковского. Если у него этого нет, то все подходило к случаю — ведь он недавно сыграл все три концерта Чайковского. И действительно: он бережно взял в руки большущий том, полистал его немного и отложил — видимо, до более удобного времени. Тут же сказал о Третьем концерте: — У меня к нему совершенно особое отношение — ведь это последнее сочинение Чайковского! На кухне усадил нас за стол, сам колдовал над кофе и держался так, будто был нашим старым, хорошим знакомым; мы совсем успокоились. Я сказал ему, что обязательно нужно записать все концерты Чайковского. — Ну, нельзя же все записывать, — наставительно произнес он, делая акцент на слове «все». Потом вдруг спросил: — Вы знаете такого художника — Дали? И узнав, что знаем, принес показать рисунок, подаренный Сальвадором Дали. Постепенно мы двигались в направлении кабинета. Там глаза у меня разбежались: на стене, помимо всего другого, — большая работа Фалька, на рояле — редчайшие фотографии Рахманинова, подаренные его дочерью, фотография Тосканини с дарственной надписью, цветные снимки — Гилельс на аудиенции у папы римского… — Хотите что-нибудь послушать? — и стал долго «общаться» с проигрывателем: что-то не клеилось, — он начал заметно нервничать. Но все наладилось; поставил запись Горовица — я почему-то начисто забыл, какую: наверное, потому, что был целиком поглощен им самим и наблюдал за его реакцией… В одном месте, где Горовиц сделал какой-то «бантик», он, показав пальцем на пластинку, сказал: — Не стесняется! Потом сам сел за рояль — речь зашла о Бетховене — и показал то место в первой части «Лунной сонаты», где триоли восьмых (уменьшенный септаккорд) остаются «одни», без мелодического голоса, сказав, что первоначально это было изложено иначе, — он сыграл короткие арпеджио — и только потом Бетховен пришел к окончательному варианту (ломаные арпеджио). Не помню точно, но вроде бы Гилельс сам видел рукопись Бетховена. — Это очень повлияло на меня, — заключил он. Мы разместились на широком диване. — Ну, давайте Вашу тетрадку. Внимательно прочитав длинный перечень моих собственных записей, сказал: — Я дам Вам то, чего у Вас нет. Высокая стопа пластинок на рояле была, оказывается, предназначена мне; я получал их по одной, с необходимыми комментариями. Но этого ему показалось недостаточно, и он стал наугад вынимать пластинки из шкафа — или передавал мне, или ставил обратно. — Вот Вам Первый концерт Бетховена, такого у Вас нет, — протянул мне пластинку, но передумал, и поставил назад. |