Онлайн книга «Эмиль Гилельс. За гранью мифа»
|
— Нет, я лучше дам Вам другую, где Первый и Второй — на одной пластинке. Долго искал ее, наконец нашел. Все, что я держал в руках, было у нас тогда неизвестно (впоследствии некоторые из этих записей переизданы фирмой «Мелодия»), Вот полный перечень: «Гилельс в Моцартеуме» «Гилельс в Карнеги-холле» (2 пластинки) Чайковский — Концерт № 1 (дирижер Ф. Рейнер) Брамс — Квартет соль минор ор. 25 (Амадеус-квартет) Шуберт — Соната Ре мажор Шуман — «Ночные пьесы»; Шуберт — «Музыкальные моменты» Сен-Санс — Концерт № 2 (дирижер А. Клюитенс) Моцарт — Соната B-dur (№ 16) Бетховен — Концерты № 1, 2 (дирижер А. Вандерноот). Бетховен — Концерт № 4 (дирижер Л. Людвиг) Бетховен — Концерт № 5 (дирижер Л. Людвиг) Бетховен — Концерт № 5 (дирижер Дж. Сэлл) Если иметь в виду, что каждая новая его пластинка — не так уж часто они выходили — была для меня (говорю только о себе!) первостепенным событием, то нетрудно догадаться, что я чувствовал, став в один вечер обладателем такого богатства! Кроме того, была и «чужая» запись: Клаудио Аббадо с Бостонским оркестром — «Ромео и Джульетта» Чайковского и «Поэма экстаза» Скрябина. Чем я заслужил все это? Я немного «оправдался», сказав, что несколько дней назад у меня был день рождения. — Ну вот, очень кстати, — обрадовался он. Было уже поздно и пора уходить; вот и закончился тот день, который навсегда останется для меня «в настоящем времени», — 19 февраля 1972 года… Шло время. Все было по-прежнему: на всех его концертах мы виделись за кулисами; обменивались поздравлениями к Новому году (я всегда поздравлял его и с днем рождения); а его звонки, на радость мне, не «остывали»: судя по всему, они были для него некой передышкой в его многотрудной жизни. Чаще всего, это было рядом с его концертами — или до, или после. Разговоры не были короткими: о многом он говорил, о многом спрашивал, очень интересовался тем, что происходит в Институте, всегда узнавал о моих делах. О себе — никогда ни слова, — только отвечая на мои вопросы. Как-то до меня дошел слух, что он болел и долго лежал. Я спросил его, как он себя чувствует. — Сейчас в норме, — неохотно ответил он и перевел разговор. Но то, что происходило вокруг, что он видел, слышал, читал — обсуждал охотно; был скуп на слова, но его характеристики и оценки были убийственны по меткости и остроумию. Сожалею: сказанное им не могу процитировать — люди еще живы, вряд ли им будет лестно это знать, да и ничто не предназначалось для передачи. Могу лишь сослаться — в качестве «доказательства» — на то, что попало в печать. Есть два пианиста со схожими фамилиями — Кац и Катц. Мария Гринберг, перечисляя в письме пианистов, слышанных ею на Всесоюзном конкурсе, пишет: «Есть еще Катц, или, по выражению Гилельса, Кац в сапогах». Не надо объяснять: «Кац» — это кот, потому в сапогах. Вера Горностаева вспоминает: Яков Флиер и Яков Зак не ладили между собой: «Гилельс, со свойственной ему манерой острить, сказал: „Повесть о том, как поссорился Яков Владимирович с Яковом Израилевичем…“» Прибавлю к этому одну историю, о которой знаю наверняка. У Гилельса в консерватории был ассистент — Павел Месснер. Студенты между собой звали его, разумеется, Паша: так это и закрепилось за ним — Паша, Паша Месснер. А у Якова Флиера — в студенческой среде, понятно, просто Яша — ассистент Лев Власенко. Так вот, встретившись с Гилельсом в консерваторском коридоре, Флиер, посмеиваясь своей находке, беззлобно сострил: «У тебя ассистент Паша Эмильевич». (Кто не помнит «голубого воришку» — персонажа Ильфа и Петрова!). На что Гилельс мгновенно ответил: «А у тебя — Лев Яшин!» Продолжу о нашем телефонном общении. Гилельс говорил с предельной откровенностью, я бы сказал — с бесстрашной прямотой; был строг к другим, но и себе не прощал ничего. У него были совершенно определенные взгляды на то, как человек должен относиться к своему делу; не выносил некомпетентности, и всевозможные ляпсусы портили ему настроение. В одной статье о нем было, например, сказано, что Восьмая соната Прокофьева, которую он исполнил первый, посвящена ему, в то время как Прокофьев посвятил ее своей жене. — Как Вам это нравится, Гришенька, ведь это же халтура, — сказал он пренебрежительным тоном. Много было подобных случаев… Как-то раз он пожаловался, назвав имя одного музыковеда: — Вы знаете, какие слухи он распространяет обо мне? — Что я записываю на манжетах гармонические последования в Третьем концерте Прокофьева, чтобы не забыть. Это была, разумеется, очевидная нелепость, и я ему сказал, что ничего не поделаешь, приходится терпеть — это и есть слава. И он, как ребенок, сразу успокоился и заговорил о другом. Его звонки бывали, так сказать, разного содержания; был, к примеру, такой. Однажды получилось, что на оба объявленных рядом его концерта (абонементный и вне абонемента) я пошел один. Он заметил это. Позвонил: как поживает моя жена, здорова ли, и когда я объяснил, почему она не смогла быть, спросил: — Но вы, — здесь он замялся, подыскивая слово, — вы… вместе? Вот, оказывается, что он подумал! — и был очень доволен, что все в порядке. В феврале 1975 года (для точности — 14-го числа) я играл свой очередной концерт в концертном зале Института (программа была такая: Соната G-dur Шуберта и два опуса Брамса — 118-й и 119-й). В антракте ко мне по традиции зашел мой близкий друг, Леонид Брумберг, вернее, на этот раз почему-то вбежал — непривычно бледный, явно не в себе; жена тоже была выбита из колеи. «Что такое?! Ну, думаю, — наверное, здорово сегодня играю!» — Давай, продолжай в том же духе, держись, — взволнованно проговорил он, — играй как следует! Наконец, отыграл. В артистической один знакомый говорит: — Ты знаешь, — был Гилельс! Я принял это за остроту. Что тут скажешь? — Если был, — отшучиваюсь, — пусть придет сюда. В этот момент откинулась портьера — и вошел он! Я онемел. — Что же ты молчишь, — спасла положение моя первая учительница музыки, — скажи «спасибо». Но я не мог сказать и этого. Он подал руку: — Очень хотела прийти Леночка, но она плохо себя почувствовала. И все; повернулся и ушел. Как мне потом рассказывали, его появление перед началом концерта подействовало на моих знакомых как шок. Заметив это (некоторых педагогов Института он знал), Гилельс объяснил: «Я увидел афишу в городе, и меня заинтересовала программа». |