Онлайн книга «Книга о русских людях»
|
Высокий темнолицый старик с провалившимися глазами, кривым носом и зеленоватой бородою, вежливо приподняв измятую шляпу, с дырой на тулье, спрашивает прохожего, указывая длинной рукой вслед автомобилю: — Электричество? Ага… Благодарю. Ходит он, выпятив грудь, гордо подняв голову, никому не уступая дороги; смотрит на встречных отталкивающим взглядом прищуренных глаз. Он — босой и, касаясь ступнями камня панелей, подгибает пальцы, словно пробуя прочность камня. Празднично настроенный, бойкий юноша спросил его: — Вы — кто? — Вероятно — человек. — Русский? — Всю жизнь. — Военный? — Возможно. И, оглянув юношу, он сам спрашивает: — Делаете революцию? — Сделали! — Ага… Старик отвернулся и стал разглядывать витрину букиниста, взяв себя за бороду левой рукою. Юноша, вертясь около него, спросил еще что-то, но старик, не взглянув на него, сказал спокойно, негромко: — Идите прочь. На Семионовской улице, прижавшись к церковной ограде, стоит женщина лет сорока; желтое лицо ее опухло, глаз почти не видно, рот полуоткрыт, точно она задыхается. Ее голые ноги всунуты в огромные башмаки, на башмаках толстая корка сухой грязи. Она окутана в нанковый мужской халат, руки ее сложены на груди, голову украшает соломенная шляпа с измятыми листьями и одной ягодой вишни; ягод была целая гроздь, но осталась только одна, голые стебли и какие-то осколки, блестящие, как стекло. Сдвинув густые, красиво изогнутые брови, она внимательно смотрит, как люди втискивают друг друга в вагоны трамвая, как они выпрыгивают, вываливаются с площадок вагонов и бегут во все стороны. Губы женщины вздрагивают, точно она считает людей. А может быть, ожидая кого-то, припоминает слова, которые необходимо сказать при встрече. В красных узеньких щелках опухших глаз ее светится что-то недоброе, сухое и режущее. Она брезгливо сторонится мальчиков и девочек, торгующих папиросами, раза два-три она даже отталкивала их движениями то локтей, то бедра. Ее тихонько спросили: — Может быть, вы нуждаетесь в помощи? Смерив спросившего сердитым взглядом, она ответила так же тихо: — С чего это вы взяли? — Извините. Рядом с нею стояла чистенькая старушка в кружевной наколке, продавая какие-то пеньковые или глиняные лепешки. Женщина спросила ее: — Вы — дворянка? — Купчиха. — А… Сколько жителей в этом городе? — Не знаю. Много. — Ужасно много! — Вы — приезжая? — Я? Нет. Я здешняя. Покачнулась и, кивнув старушке смешной головою, пошла к цирку, шаркая по камням тяжелыми башмаками; они спадали с голых грязных ног ее. …Она сидит на скамье в саду за цирком, рядом с нею, опираясь на палку, тяжело дышит большая, грузная старуха с каменным лицом, в круглых черных очках, одетая в остатки шубы, в клочья шелка и серого меха. Проходя мимо, я слышу хриплый голос, резкие слова: — Последний порядочный человек в этом городе умер девятнадцать лет тому назад… А старуха кричит, как глухая: — Окружный суд сгорел, ходила смотреть, одни стены остались. Сгорел. Наказал бог… Женщина в огромных башмаках говорит в ухо ей: — Мои — в тюрьме. Все. Мне послышалось, что она смеется. Быстро, мелкими шагами ходит, почти бегает маленький, очень волосатый человечек с лицом обезьяны, с раздавленным носом. Темно-синие зрачки его глаз беспокойно расширены, их окружает тоненькое опаловое колечко белков. Парусиновое пальто не по росту ему, полы обрезаны неровно и висят бахромой, точно собаки оборвали их. На ногах у него растоптанные валенки. Он без шляпы, на голове торчат серые вихры, густая, сильно поседевшая борода растрепанно растет из-под глаз, под скулами, из ушей. Он бегает и тревожно бормочет что-то, размахивая руками, часто и крепко переплетая пальцы их. На бульваре, около Народного дома, он говорил солдатам: — Поймите, — вам особенно нужно понять это! — человек счастлив только тогда, когда помнит, что он — человек ненадолго, и мирится с этим… Говорит он тихонько, тонким голоском, а по внешнему его виду ждешь, что он должен бы рычать. Он качается на ногах, одна его рука прижата к сердцу, кистью другой он дирижирует, — руки у него тоже волосатые, на пальцах темные кустики. Пред ним, на скамье, трое солдат грызут семечки, сплевывая шелуху в живот и на ноги человека, четвертый солдат — с красной ямой на щеке — курит и старается вдунуть струю дыма в рот и нос оратора. — Утверждаю: бесполезно возбуждать в нас, людях, надежды на лучшее, это даже бесчеловечно и преступно, это значит — поджаривать людей на огне… Солдат заплевал окурок папиросы, подбросил его щелчком пальца в воздух и, вытянув ноги, спросил: — Кем нанят? — Что? Я? — Ты. Кем нанят? — Что значит — нанят? — То и значит. Буржуями нанят, жидами? Человек, растерянно улыбаясь, замолчал, а один из трех солдат лениво посоветовал допросчику: — Дай ему пинка в брюхо. Другой сказал: — У него и брюха-то нет. Человечек отступил на шаг, сунул руки в карманы, потом вырвал их оттуда, крепко сжал: — Я говорю от себя. Я — не нанят. Я тоже думал и читал, верил. Но теперь я знаю: человек — ненадолго, все разрушается, и он… Солдат с ямой на щеке крикнул свирепо: — Брысь! Человечек побежал прочь, поднимая валенками пыль, а солдат сказал товарищам: — Стращает, сволочь. Будто мы его не понимам. А мы — всё понимам… Вечером этого же дня человечек рассуждал, сидя на скамье у Троицкого моста: — Поймите: в сущности, человек большинства, простой человек, тот, кого мы считаем дураком, он-то и есть настоящий строитель жизни. Большинство людей — глупо… Его слушали: рябой кривоногий матрос, широкий и тяжелый, милиционер, толстая женщина в синем платье, трое серых людей, видимо рабочие, и юноша-еврей, зашитый в черную кожу. Юноша горячился; он ехидно спрашивал: — Может быть, и пролетариат — дурак, а? — Я говорю о людях, которые хотят очень немногого и прежде всего, чтоб им не мешали жить, как они умеют… — Это — буржуи, да? — Стойте, товарищ! — тяжело сказал матрос. — Пускай говорит… Оратор мотнул головою в сторону матроса: — Благодарю вас. |