Онлайн книга «Поклонение волхвов»
|
В день 25 сентября, в праздник новолетия, милиция выгнала всех из синагоги на улицу и повелела расходиться. Скамейки и прочее имущество были вынесены на пустырь и свалены в пыль. Решения военных вернуть здание оказалось недостаточно, требовались разрешения от уполномоченного по культам и от горисполкома. Пока уполномоченный раздумывал и согласовывал, горисполком оперативно разместил в здании редакции газеты «Ёш Ленинчи» и журнала «Уйгур». Писались письма, относились заявления. Так прошло двадцать пять лет. Не то чтобы в местной власти сидели одни фараоны и халдеи. Просто исторический момент для положительного решения этого вопроса каждый раз оказывался неблагоприятным. То совпадал с разоблачением врачей-вредителей, то Израиль очередное коленце выкинет. Да и здание было в приличном состоянии: не текло, не возгоралось, – с какой стати было его отдавать религиозникам? Что же касается дореволюционной синагоги, то добрались и до ее обгорелых руин. В конце сороковых их огородили, поставили вышки и свезли немецких пленных. Стены подремонтировали, возвели рядом еще несколько, и колонны на входе. Теперь это было новое здание Музтеатра, торжественно открытое оперой Рудольфа Карловича Бежака «Прощай, паранджа!». * * * В дверь настойчиво звонят. Николай Кириллович кладет листки и бросается в коридор. – Здравствуйте, я Владимир. Рядом стоит мальчик и разглядывает Николая Кирилловича. У рыжебородого крепкое рукопожатие. Николай Кириллович приглашает зайти. Рыжебородый подталкивает мальчика вперед, заходит, стаскивает рюкзак. – Да, папка у меня, – кивает Николай Кириллович. – Давлат говорил… Владимир глядит на мальчика: – Давид, как я тебя учил надо здороваться? – Шолём. Папа, я хочу пить! – Подожди, сейчас будет вода. Останавливается, воздевает ладони, начинает читать молитву. Николай Кириллович вежливо застывает. – Просторно у вас, – замечает рыжебородый, помолившись. Говорит спокойно, сухо. Совсем не так, как тогда на поле. – Вы зря обувь сняли, – замечает Николай Кириллович. – Полы немытые, и холодно еще. – Мы закаленные. – Папа, я хочу воды! – Идемте на кухню, там чай… – Я не люблю чай, – кривится мальчик. – Он горький и невкусный. Рыжебородый («Владимир» ему абсолютно не идет) улыбается на открытое пианино и нажимает пару клавиш. Давиду наливают воды. – Иди в комнату, делай уроки. – Рыжебородый забирает у Давида чашку и ставит на сушилку. – А как же печенье? – Давид глядит на пачку «Сливочного» на столе. – Не возражаете? – Рыжебородый достает два печенья. Николай Кириллович не возражает. – Вот, одно тебе авансом, – говорит Рыжебородый, – а второе – когда сделаешь арифметику. Давид хватает печенье и бежит в комнату. Николай Кириллович наполняет чайник и зажигает огонь. Гость постукивает пальцами по столу. – Сообразительный у вас сын, – говорит Николай Кириллович. – Тот еще разбойник. Только он не сын. Не родной, как говорится. – Я не знал. – Сын у меня тоже есть. Если хотите, пока у вас тут чайник, я о себе немного скажу. Чтобы вы обо мне кое-что знали. Николай Кириллович кивает. – Вас, наверное, удивляет, что меня зовут Владимир, – говорит рыжебородый, закинув ногу на ногу. – Назвали в честь понятно кого. Родители были нормальные советские евреи… мир их праху. Рыжебородый замолкает и глядит на плиту, где посапывает чайник. – И я сам долго был таким, нормальным. Нормальным советским. Еще нормальнее даже, чем мои родители. Они хоть идиш знали… В школе связался с ворами, домушниками, чудом не сел. Школу не закончил, ушел на завод, в шлифовальный. Шлифовка, сверление. Вечером техникум, курсы шоферские. Читал, правда, много, запоем, это уже… это уже как наследственная болезнь. В заводском хоре участвовал, голос у меня сильный. Если потом подыграете, я бы спел. – Папочка, не надо! – раздается голос Давида. – А ты не подслушивай! Давай уроки делай. Когда взрослые разговаривают, надо своими вещами заниматься, а не стоять за дверью. – А я уже все сделал! – Вот я сейчас сниму ремень и проверю, как ты все сделал! Чайник гремит крышкой и плюется паром. – Зеленый? – Николай Кириллович достает пачку. – Ну. Черный только в Ташкенте пьют. Чай разлит в пиалушки. Слышатся звуки пианино. – Это ты так свою арифметику делаешь? – Гость наклоняется в сторону двери. В комнате хихикают и играют собачий вальс. – Отойди от пианино! Я предупреждал, чтобы ты вел себя прилично? Сделал наконец арифметику? – Да! – Удар по клавишам. – А русский? – Нам не задавали! – Еще несколько ударов. – Тогда сиди тихо. – Рыжебородый допивает чай. – Иди возьми печенье. Из дверного проема высовывается рука, испачканная чернилами, хватает печенье и исчезает. – Ну вот, – продолжает рыжебородый, помолчав. – Я был совершенно нормальным, совершенно. Вкалывал на заводе, женился. Жена, естественно, русская. Сын – вообще ничего еврейского, копия жена… А потом меня избили. – Рыжебородый начинает смеяться. – Ночью… – давится смехом. – Ночью возвращался… Ну выпил, конечно, но немного, бывает ведь? И они тут на меня, вчетвером. Упал, отбиваюсь, смотрю – а они евреи! Все! Я кричу: «Идиоты! Я же тоже еврей!» А они так: «Какой ты еврей…» И даже сплюнули. И ногами меня, еле до дома дополз. Разукрасили. Молчит, взбалтывает чаинки на дне. – Я думаю, это были ангелы. То есть знаю! Смотрит на Николая Кирилловича. Тот слегка пожимает плечами. – С завода ушел, хотя не хотели отпускать. Квартиру обещали. Двухкомнатную. Знаю я их двухкомнатные… Положили на психическое обследование. Нашли нормальным. Жена ушла. Формально – к другому мужчине. Художник был такой, Пикассо местный. Я ей сказал: «Живи как хочешь». А она… Ну, вы ее знаете. Жанна. Ну, Жанка. В тишине становится слышно, как Давид сопит за дверью. – Так это вы… были ее первым мужем? – спрашивает Николай Кириллович. – Первым и единственным. Все остальное – это у нее было уже так, свободное творчество… Нет, мы сохраняем отношения. Иногда даже живу у нее. День, два. Общаемся. Николай Кириллович задумывается. – Я бы хотел погостить у вас три дня, – говорит рыжебородый. – Я живу по три дня у всех здешних евреев. – Достает помятый список: – Да, все правильно… Триярский. Теперь ваша очередь. Не против? |