Онлайн книга «Поклонение волхвов»
Бежак опускается за рояль. Разглядывает клавиши, теребит папку с партитурой. Подзывает жестом Давлата. Голова Давлата склоняется, кивает. Появляется стакан с водой. – Досточтимые и любезные друзья! Надтреснутый голос Рудольфа Карловича облетает класс и отзывается легким гулом в раскрытом рояле. В дверь протискивается директор с торчащей из кармана авторучкой. Приглаживая волосы, становится на уступленное ему место у клавиатуры. Следом, надевая на ходу очки, продвигается Зильбер-Караваева, встает рядом с Николаем Кирилловичем: «Приветик… Давно началось?» – Я неизбывно благодарен вам, досточтимые друзья мои, что в этот хмурый, ненастный день вы нашли время и изъявили желание послушать мой скромный опус. Раздаются одинокие аплодисменты. Бежак морщится, ладони застывают. – Этот опус, это произведение, характерные отрывки из которого я хотел бы для вас исполнить, является плодом… плодом-м… – Рудольф Карлович задумывается. – Вдохновения, – подсказывает кто-то басом. – Вдохновения?.. – Рудольф Карлович снова морщится. – Какая пошлость! Нет, нет. Он является просто – плодом. Как я-бло-ко! Раздаются смешки. Давлат глядит в потолок. – Разве яблоко – это смешно? – Рудольф Карлович поднимает брови. – Я не знал. Впрочем, для кого-то яблоко может быть смешным. Так вот, этот плод, этот опус я вынашивал долгие годы… Для чего я вам это говорю? Может, вы скажете, что музыка не требует слов, не требует объяснений. Что она сама все в себе объясняет. Но это – заблуждение, пусть даже и великое. Музыка лжет, бредит, несет чепуху. Как сказал Ницше, если бы музыка заговорила словами, все бы заткнули уши! Снова появляются улыбки. Чей-то шепот недалеко от Николая Кирилловича спрашивает, кто такой этот «Ниже». – Ницше, друзья мои, конечно, был слабым композитором, но кое-что он понимал. Музыка требует слова… «Вначале было Слово», как сказано… мм… у другого мыслителя. А когда появилась музыка? Когда, а? Обводит взглядом собравшихся. – Музыка появилась раньше, – неуверенно говорит Петр Первый. – Что? – Музыка появилась раньше. – Раньше чего? – Всего. Снова хмыканье; директор вытаскивает из кармана японскую авторучку и начинает ее изучать. – Нет! Директор испуганно прячет ручку обратно в карман. – Нет, – уже спокойнее повторяет Бежак, – ничего про нее там не сказано! Не было музыки ни в первый, ни во второй день творения. Вообще – ни в один день… Не упомянута! И в саду эдемском, то есть в раю, не было музыки, это я вам как старый коммунист говорю… Два-три напряженных смешка. Некоторые переглядываются. – Музыка, досточтимые мои друзья и собратья, появляется только после изгнания из рая, после грехопадения. И сама она – следствие этого отпадения от первоначального сияния. Каков же, спросите вы, ее источник? Божественный? Рудольф Карлович строго смотрит на директора. Тот мелко мотает головой. – Да, не божественный, высокоученые мои собратья! Музыка утишает, она примиряет человека с его падшим, греховным, полускотским состоянием. Она украшает грех, она расцвечивает нашу мерзкую, склизкую жизнь радужными цветами! – А как же церковная музыка? – не выдерживает Петр Второй. – Церковная музыка… – Бежак щурится. – Церковь надеялась, что ей удастся как-то освятить музыку, приручить ее, использовать. Это было отступление, компромисс. Разве Иисус пел или играл на инструментах? Или его апостолы? Никакой музыки в евангелиях нет! Только слово! Но когда стали создаваться богослужения… Первые века еще как-то удавалось удерживать музыку в узде, подчинять ее слову. Все эти знаменные распевы, крюковая нотация. А потом наступает время взбесившейся музыки, едва церковь ослабила хватку. В Европе это с Баха, уже у него музыка с трудом подчиняется молитве. Она сама желает быть молитвой! В Россию приходит партесное пение, музыка, мелодия подчиняет себе молитву, заглушает ее своими красотами! Певчие уже не молятся своим пением, они кон-цер-тируют! Наступает пауза. – Интересно… Интересно… – бормочет Зильбер-Караваева. Бежак разглядывает клавиши. Директор осторожно откашливается: – Рудольф Карлович, – наклоняется над лысиной Бежака, – а как же ваша опера? – Какая опера? – Ну… Нам показалось, вы сказали, что хотите показать оперу. – Ах, оперу? А вы знаете, что такое опера? Директор задумывается. – Ну, это когда поют… – Жует губами. – Когда правильно поют… – Опера – самый низкий и пошлый род музыки. Музыка для толпы. Музыка, подчиненная словом, но не словом молитвы, а бытовым, уличным. Как говорил Шопенгауэр, опера порождена чисто варварской склонностью усиливать наслаждение от музыки разными театральными эффектами, блеском декораций, фабулой пьесы… Вы читали Шопенгауэра? – Шопена читал, а этого, Га… Га… – Нет, оперы подлежат разрушению в первую очередь. – А ваши собственные оперы? Николай Кириллович не успевает заметить, кто это спросил: он напряженно вглядывается в лицо Бежака, его глаза. – Мои оперы? Это как раз был первый опыт разрушения музыки, так сказать, изнутри. Оглядывает зашептавшиеся, заволновавшиеся фигуры, все снова замолкают. – Нет, сегодня я принес кантату. Поглаживает нотную папку на рояле. – Так покажите нам ее! – не выдерживает кто-то. – Просим, маэстро! – взвывает ультразвуковое сопрано Василисы Ден. – Давайте ему похлопаем, товарищи! – Рудольф Карлович, так о чем ваша кантата? Бежак снова поднимает глаза, выкрики и хлопки стихают. – Я уже сказал, мои досточтимые, о чем она. О разрушении музыки. О ее полном и скорейшем уничтожении. – Уничтожить музыку? Зачем? Всю музыку? – Класс зашумел. – Не совсем всю. Оставить самую примитивную. Эстраду, детские песенки… Напевает фальцетом: – Си-я-яй, Дуркент! Смех. – Товарищи, товарищи, прошу серьезней!.. – Директор поднимает руку. – Эта идея, – Рудольф Карлович прикрывает глаза, – пришла мне еще, когда я обучался у Шенберга. Шенберг, вы знаете, был великий разрушитель! Но то разрушение, которое он производил, было, с одной стороны, слишком явным, и это тогда оттолкнуло многих, да и до сих пор… С другой стороны, это разрушение не было полным. Он продолжал наивно верить в силу музыки, в ее какое-то высокое предназначение, в то, что атональная система обогащает ее! В этой вере он был романтик, не слишком далеко ушедший от Вагнера или даже Бетховена… И тогда я понял, что надо идти по-другому. «Мы пойдем другим путем!» Прежде всего, надо ясно и хладнокровно отдавать себе отчет в своей миссии. В том, что твоя задача – разрушение этого страшного здания по имени музыка. В классе наступает молчание, лица напряжены. |