Книга Она доведена до отчаяния, страница 104 – Уолли Лэмб

Примерно через час пути он выключил радио.

– Скажи мне, о чем ты думаешь, – попросил он.

– Да так, ни о чем.

Я думала о том, что, может, и хорошо, что у нас нет Виты Мэри, что я не позволила ей стать человеком. Я бы ее подвела. Как подвела и мать, и бабушку, да и Данте, пусть и менее очевидным образом. До меня всегда все доходит задним числом, когда любимый человек уже мертв.

– Ни о чем?

– Вот думаю, какой паршивой внучкой я ей была.

– Почему?

– Я ее не навещала. Она была одинока.

Данте доказывал, что мое чувство вины алогично, устроив лекцию на несколько шлагбаумов. Лекция успокаивала куда хуже, чем Кейси Касем. Я спросила, нельзя ли снова включить радио.

– Я знаю, что тебе нужно, – сказал Данте.

Он отвернулся от дороги и начал рыться среди завалов на заднем сиденье. Без особого страха я смотрела, как наша машина вильнула к обочине, и ее понесло на выступ скалы, но обошлось. То, что нашарил Данте, упало мне на колени: толстая коричневая книга с жирным пятном на переплете.

– Дескартес?

– Декарт. Он француз, у них «с» в конце не читается. То, что он пишет, напрямую связано с твоими чувствами. Он нивелирует твою вину. Прочти.

– Я не хочу это читать.

С такой улыбкой он, наверное, объяснял что-то туповатым ученикам в школе.

– Потому что ты предпочитаешь бичевать себя?

– Потому что от чтения в машине меня мутит.

– Ты писала или звонила ей каждую неделю, Долорес. Я сто раз слышал, как ты предлагала ей сесть на автобус и приехать.

– Потому что я знала, что она не приедет, – возразила я. – Я знала, что она боится ехать одна после той поездки на свадьбу.

Я начала защищать бабушкин страх, но сбилась с мысли и перешла на того чернокожего в дашики с его религией прощения и как бабкина рука провалилась к нему в начес, и от этого в ее душе поселилось ощущение чуда.

Данте снова взял меня за руку:

– Кстати, о прощении, – сказал он. – Я не говорю, что я его заслуживаю, я только прошу о нем. Ты нужна мне, детка.

Его слова обожгли меня намного больше, чем успокоили. Я заставляла себя не поддаваться действию его вербальной «Нокземы» ^[27].

– Отчего так, Данте? – спросила я. – Вот сколько мы с тобой вместе живем, ты только и делаешь, что критикуешь и поправляешь меня. Я тебе персональная свалка или что? Я тебе для этого нужна?

Его улыбка осталась терпеливой.

– Я на прошлой неделе перечитывал «Уолдена» Торо. Поразительно, как Генри умеет напомнить нам, где возвышенное, а где…

– Ответь на вопрос, – перебила я.

– Ты мне нужна, потому что ты – это ты, – сказал он. – С Шейлой был просто секс. Победа материалистического плана. Это приятно, пока не закончится мышечный спазм, а потом – раз! – прежнее тихое отчаяние. Я был дураком, рискуя тем, что мы вместе построили. Меа кульпа ^[28].

– О, меа кульпа, Миа Фэрроу! – Я сжала руку в кулак и отдернула ее. – Очень интересно это все, Данте. А как же бедная девчонка? Для тебя это мышечный спазм, а для нее?

– Милая, сегодняшние дети – нигилисты, ты никак не хочешь этого понять. Они не такие, как мы. Политически они просто нули – тусуются до упаду и больше ничего знать не хотят. А я купился, как дурак. Временное помешательство, Долорес, временное! Для Шейлы это был полуденный перепихон, альтернатива просмотру серии «Главного госпиталя». Сомневаюсь, что от секса она получила больше эмоций, чем от сериала.

– Тогда это и твою вину делает алогичной, совсем как мою перед бабушкой, правильно? Господи, Данте, как это убедительно, – я опустила окно и выбросила его книжку на дорогу.

Он инстинктивно ударил по тормозам, затем снова нажал на педаль газа.

– Ладно, ладно. Ты ведешь себя экстравагантно, но я делаю поправку на обостренную реакцию.

– Вот спасибо-то, – сказала я, – детка.

– Только не забывай, ты позвонила мне с просьбой помочь, и я приехал. Сижу сейчас рядом с тобой. Я здесь.

В похоронном бюро я столкнулась лицом к лицу с тем же улыбающимся пучеглазым гробовщиком, который скользил по стеночке на похоронах моей матери одиннадцать лет назад. Эта встреча содрала струп маминой смерти. Данте и Пучеглазый разговаривали, а я кивала и подписывала бумаги.

Прощание назначили с семи до девяти вечера, погребальную мессу – на следующее утро в одиннадцать.

– Если хотите, я могу выйти вперед у могилы и пригласить скорбящих обратно в похоронное бюро после церемонии.

Я поглядела на Данте:

– Ты как думаешь?

Он потрепал меня по плечу.

– Тебе решать, детка.

– Тогда нет.

– Церемония закончится перед самым ленчем, – пояснил Пучеглазый.

– Хорошо. Как скажете.

– Прекрасно. Хотите увидеть тело, пока вы здесь? Мы получили его вчера вечером и уже подготовили.

– Слушайте, сделайте одолжение, – не выдержала я, – перестаньте говорить о моей бабушке как о заказе в «КФС»!

Пучеглазый сказал Данте, что извиняться не надо и что смерть разъяряет любящих родственников от понимания собственного бессилия.

В комнате, где ее положили, все было серым: ковер, обои, гроб, который меня заставили выбрать по телефону из Вермонта. Казалось, бабушка лежит в каком-то холодном сумрачном месте, покрытом изморозью.

Четки, оплетавшие бабушкины узловатые руки, были ее ежедневные, из янтаря, а не хорошие вишневые, которые она доставала из бархатного футляра на Рождество и Пасху и предпочла бы для такого случая. Миссис Мамфи с дочерью ходили к бабке домой выбрать ей одежду. Бабушка лежала в зеленом с узором платье, которое надевала на нашу свадьбу. Я заставила себя взглянуть на ее восковое, как у фигуры из музея, лицо. Смерть – или гример – расслабила лицевые мышцы. Она и походила на мою бабушку, и нет.

По дороге из похоронного бюро на Пирс-стрит я молча показывала, куда ехать – направо или налево.

– Вон там, – сказала я, – серый дом.

Данте осторожно въехал на подъездную дорожку, и у меня к горлу подкатил комок.

Я вдруг поняла, почему все время откладывала свой приезд: Истерли снова сделало меня той, кем я была, одним махом стерев всю проделанную мной работу в Грейсвуде и жизнь, которую я вела в Вермонте. Данте, несший мою небольшую сумку, был папой, оттащившим мои чемоданы к крыльцу и бросившим меня. Я прошла мимо него со странным ощущением, что мы с Данте ненастоящие, как Барби и Кен, а настоящая Долорес, изнасилованная толстая девочка, никуда не уезжала и смотрит сейчас на нас из-за занавески.