Книга Она доведена до отчаяния, страница 106 – Уолли Лэмб

– Правда в том, – продолжал он, – что иногда я тебе завидую. Вот бы и мне хоть немного избавиться от своей сложности! Это тяжесть, которую я всюду таскаю с собой. Это нелегкое бремя. А твоя простота, она… как у Торо. Поэтому ты мне идеально подходишь.

– Это как понимать?

– Ты не даешь мне улетать в облака. Заставляешь меня быть честным.

– Ты вовсе не честен, – не согласилась я. – Ты наплел, что не делал того, в чем тебя обвинили, и я тебе поверила. А затем ты привел ее к нам в дом и занимался с ней этим на нашей постели. И твое чистое личное дело – тоже ложь!

Данте согнулся, опустил голову к коленям и потер затылок. Затем снова выпрямился и снял со стены нашу свадебную фотографию. Заговорив, он смотрел на нее:

– Поверь мне, Долорес, ты сейчас не обвинила меня в том, в чем бы я сам себя не обвинял. Если на то пошлоˊ, ты ко мне еще не так сурова, как я к себе.

– Ага, как же, – хмыкнула я.

Данте подошел к моей ступеньке и, протиснувшись, сел рядом. Закрыв глаза, поцеловал фотографию.

– «Любовь и мы, люби нас», – сказал он.

Он сидел там и смотрел, как я плачу.

Я не хотела трогать продукты в холодильнике, боясь разбередить боль: бабушка купила эту еду всего несколько дней назад. Когда Данте вышел на пробежку – «пережечь негативную энергию», как он выразился, – я разогрела кое-что из консервов на старых, знакомых сковородках. Мои письма из Вермонта лежали в выдвижном ящике тумбочки под телефоном, стянутые резинкой. Я все поднимала глаза от строк, выведенных моим собственным почерком – Золушкины сказки о моем браке, – боясь, что увижу, как бабка смотрит на меня с порога. Это она взяла в привычку после моего изнасилования. Если после смерти все же наступает всеведение, тогда бабушка уже знает, что в этих письмах все ложь, что у нас с Данте и в помине не было такой жизни, которую я придумывала для нее – и для себя. В каком-то смысле я заслужила обман со стороны Данте. Долорес Прайс, – самая большая и толстая лгунья на земле.

– Мне на сто процентов лучше, – сообщил Данте, входя в коридор в облаке холодного воздуха. Его лицо покрылось здоровым румянцем и слоем пота. Он выглядел почти достойным доверия.

Мы вставали каждый раз, когда прихожанки по двое и трое поднимались с подушечек для коленопреклонений у гроба и ковыляли к нам пожать руки.

– Ох, она так хорошо выглядела за бинго две недели назад… Когда я развернула ту утреннюю газету и прочла…

– Ну и парня ты себе отхватила, просто куколка! Родня моего мужа тоже из Вермонта, из Рутланда.

Они усаживались на стулья, наклонялись друг к другу, улыбались Данте и мне. Они громко говорили с теми, кто плохо слышал. Никто ничего не замышлял. Никто меня не выдал.

Ближе к концу прощания я услышала, как Данте шепотом с кем-то разговаривает, и увидела у гроба маленького человечка в тренчкоте с поясом. Его клетчатая шляпа лежала на скамеечке для коленопреклонений. Помолившись, он перекрестился, поднялся и подошел к нам.

Мы с Данте встали.

– Я Данте Дэвис, а это моя жена Долорес, – представился Данте, протянув руку. – Благодарим вас за то, что пришли. Долорес – внучка миссис Холланд.

– Как поживаешь, Долорес? – спросил маленький человечек.

Он немного усох и перестал носить паричок. Я узнала его по обеспокоенным карим глазам.

– Боже мой, – воскликнула я. – Мистер Пуччи!

Я обняла его сильнее, чем надо: косточки у него были не прочнее птичьих.

Он разглядывал меня, отодвинувшись на расстояние вытянутой руки.

– Ты прекрасно выглядишь, – сказал он.

На это я даже не стала отвечать.

– Как школа?

– О, школа на прежнем месте, – улыбнулся он. – Мои соболезнования о кончине твоей бабушки. Мне будет не хватать ее рождественской открытки в этом году.

– Какой открытки?

– Она же регулярно поздравляла меня открыткой с самого твоего окончания школы. Держала меня в курсе твоих разнообразных занятий. – Он улыбнулся Данте: – Вермонт очень красивый штат. Мы с приятелем каждый год ездим туда смотреть на листопад.

– Гарри? – вспомнила я. – Вы с ним по-прежнему живете вместе?

Мистер Пуччи залился краской и кивнул.

Мне вспомнилось лицо его любовника, их квартира и то, каким виноватым мистер Пуччи выглядел в тот день, когда я заявилась без звонка.

– Да. Ну что… – Мистер Пуччи пожал руку Данте и еще раз сказал мне, как ему жаль.

Я смотрела, как он вышел в вестибюль.

– Бывший учитель? – спросил Данте.

– Извини, я сейчас, – сказала я.

Пучеглазый придерживал для него дверь.

– Мистер Пуччи, подождите! – позвала я. – Я вас до машины провожу.

Пять минут мы говорили ни о чем. И только звук мотора его машины напугал меня достаточно, чтобы начать.

– Извините, если я поставила вас в неловкое положение, упомянув о Гарри.

– Нет, нет, не ерунди.

– Он был так любезен со мной, когда я пришла к вам домой. Господи, как у меня наглости хватило впереться без приглашения!.. Гарри поставил мне пластинку Билли Холидей, пока мы вас ждали. У вас тот автомат еще играет?

Он кивнул.

– Мистер Пуччи, понимаете, я всю панихиду просидела, глядя то на бабушку, то на ее подружек из церкви с желанием извиниться, да только вот не перед кем. Данте даже не знает о… Я хочу сказать, для меня очень важно, что вы сегодня приехали и что были мне другом, помните, товарищем, когда я была в таком раздрае. Простите меня, что…

– Позволь у тебя кое-что спросить, товарищ, – перебил он. – Где ты была, когда застрелили президента Кеннеди?

– Ну как, в Сент-Энтони. Мисс Лилли прервала контрольную по правописанию, чтобы сделать объявление.

– А меня эта новость застала за кухонным столом в доме матери, когда мы с двоюродным братом Домиником ели pasta e fagioli ^[29].

Я смотрела на него, ожидая объяснений.

– А где ты была, когда Нейл Армстронг высадился на Луну?

– Вы же знаете! С вами. Мы сидели на диване в бабушкиной гостиной. Это случилось на следующий вечер после маминой гибели. Вы еще принесли мне африканскую фиалку.

– Точно, – подтвердил он. – Абсолютно точно. Поэтому всякий раз, как кто-нибудь упоминает об убийстве президента Кеннеди, я думаю о моем кузене Доминике. А стоит кому-то упомянуть высадку на Луну, я вспоминаю о тебе. У нас с тобой пожизненное заключение в камере на двоих, товарищ. Так распорядилась судьба, и ни ты, ни я ничего с этим поделать не можем. Извинения приняты.